Сибирские огни, 1967, № 1

тирает, только видит: пустое дело затеял, не послушался, махнул сгоря­ ча. Да теперь ружболванку на ^ерег обратно не вытащишь: по всей реке на километр, поди, растянулась. Когда проносило их мимо Еремино, Щукотько с лодки башку на яр задирал: вон магазин, вон склады, вон дом Махотских. Нет больше Дей­ ки там, увез ее мужик далеко отсюда Дом, огород оставил. Увез, чтобы забыть обо всем и не вспоминать больше. А на реку кругом и не смотреть лучше: перед глазами болванка, как моль, мельтешит, за коряжник цепляется, за кусты, что в воде. На мель, на пески лезет — не успеваешь сбрасывать. Но страшнее всего, когда в заводях, в водоворотах под крутоярьем сплошной шапкой она сбивается: часы уходят, пока протолкаешь ее, дальше вниз по реке пустишь. — Сколько мы с ней проваландаемся?—охрипшим от крика голо­ сом говорит Щукотько.— Что же делать нам, а? Левонтий положил на раздвинутые колени шест, скручивает цигар­ ку, пальцы не слушаются его — просыпают махорку. А Гаврила Титыч свое: — Как же нам быть теперь, мужики? Андрон Шкарин все больше молчком. Усталость его пошатывает, Левонтий с него глаз не спускает: больной человек, кабы не случилось, не ровен час. Сегодня перед закатом солнца, на пятнадцатый день их мытарств, Андрон тихо вынул из ножен нож, выловил за бортом бол­ ванку, упер ее в днище лодки и принялся стругать. И чем дольше стру­ гал, тем сильнее мрачнел. Бросил наструганную болванку, еще вытащил из воды несколько — все их перестругал. Закусил губы. Щукотько с кормы по сторонам смотрел — невдомек ему было, к чему это Андрон болванки стругает. Так, наверно, от нечего делать, по­ тому что выдался длинный плес по Васюгану, можно шесты опустить, передохнуть спокойно. Но голос Андрона, воспаленный, как после болез­ ни, заставил его оглянуться: — От воды и жары почернела. Такая болванка теперь никому не нужна: из такой топорища не выстругаешь, не то что ложе к винтовке. Щукотько с кормового сиденья стал на колени, подполз к Андрону, начал стружки перебирать, перевертывать, перекидывать заструганные болванки. Глаза его расщелились, были испуганные. Левонтий заговорил с презреньем: — Допулькались... За что зиму морозились, хребтину ломали? За что вторую неделю не жрамши, не спамши воду мутим? Гаврила Титыч поднялся, расставил покрепче ноги, и голос его, жесткий, как осока, обрезал: — Замолчь! — Не гаркай,—спокойно сказал здоровяк Левонтий Типсин, и Гав­ рила Титыч понял, что с этим спокойным «не гаркай» власть его здесь раз навсегда кончилась и сам он больше теперь никто. Щукотько забылся в отчаянье; сидел, опустив руки, пока не кон­ чился длинный плес и не показался на песчаном берегу Наунак — полуостяцкий, полурусский поселок. Только тут он стал всматриваться в дома, в дорогу, которая поднималась по извозу в поселок. И поселок и эта дорога напомнили ему тот ушедший в прошлое год, когда взбун­ товались на Желтом Яру смолокуры, раздели и средь зимы на по­ гибель пустили Пылосова на одичавшей лошади. В эту ночь не было звезд, не было месяца: по небу разбрелись клочковатые тучки, они сгустили темноту и разродились к полуночи дождем. Поднялся встречный ветер, стрежь реки напружинилась, на- 157