Сибирские огни, 1967, № 1

Сколько тебе? —Манефа уселась против него. — Девятый... — Гляди, уже большенький,— сердечно отозвалась тетя Стюра, оттирая тряпкой сажу с ручки ухвата.—Ты матери помогай, раз отца нету. — У тебя папку медведь задрал, что ли? — спросила Манефа. — Никакой не медведь... Он умер. — А нам говорили —задрал,— разочарованно вроде проговорила девочка. — И нет, он помер, его закопали в тайге... Дядя Анфим. — Страсть, страсть,— замерла у печи тетя Стюра.— Не обмыли. Потешная мать у Манефы: молчит, молчит, потом как скажет... Сло­ ва у нее будто мокренькие, трепыхающие: выскакивают словно из жи­ вота. И сама она маленькая, чуть повыше большухи Калиски. И бабой ее не назвать. Вот тетка Катерина, остячка, это баба: и куль на спину взвалит, и бревно толстое ногой подважит. А эта, поди, чугун из печи тянет, так досмерги накряхтится... Тетя Стюра протянула Максиму румяную шаньгу, из белой муки с творогом. Глазами Максим ухватил шаньгу, а руки спрятал за спину: ему было стыдно перед Манефой, ни перед кем больше. Он давно уже ото всех брал милостыни, сам попрошайничал, а тут... В другое время он был бы рад этой шаньге — «Пантиске давали такую же». Все эти дни он помнил об этом и завидовал остячонку. Но сейчас сдобной, ру­ мяной шаньги он не мог взять. А шаньга торчала перед глазами, про­ тянутая маленькой женской рукой. — Ну чего же ты? — Не поважай! — косолапо вышел к порогу Пылосов. — Да папа!—¡выкрикнула сердито Манефа. На этот раз отец не послушался дочери, не сдался. — Не встревай. Марш на ту половину! Не будет прокудить —сам привечу. А сёдня не за что. — Да не надо мне вашего! — захлебнулся обидой, горьким отчая­ нием мальчик.— Я не прошу... Не прошу! —Он ударил спиной в дверь и провалился в снежную темноту... Утром Арина пошла рано по воду, захватив с собой сак и пешню, чтобы продолбить и вычистить прорубь, замерзшую за ночь. Вернулась она сердитая, расплескала у порога воду с мелкими льдинками, рявкну­ ла на Максима: — Сидишь, бесстыжий! Бери тряпку, подотри у порога. «Знает, все рассказал гундосый». Тряпка елозила по шершавым, ободранным половицам, руки Максима зябли. Мать с грохотом опроки­ дывала ведра в кадку. — Как же мне людям теперь ¡в глаза смотреть? — взмолилась Ари­ на и села на лавку. — Я не воровал... — Молчи уж! Отхожу голиком, будет опять зёву-рёву... Человек нам работу дает, есть-пить дает. — Дает... есть-пить... А после из глотки ¡вытащит. Он такой. — Поговори у меня,— погрозила кулаком мать. У мальчика навернулись слезы: за вчерашнее, за то, что мать не жалеет его, а только ругает, ругает... — Не пойду я в подпаоки. Не буду я с ним, жадомором, работать. А ты ему веришь, веришь... Он плохой, противный, гундосый, твой Иван Засипатыч! Тетка мне шаньгу давала, с творогом, он из рук вырвал. Подсеваешь ему... Был бы папка живой, он бы... Ыыыыы! 103