Сибирские огни, 1966, №12

прав: он ни на что уже не годен, неспособен ни « чему. Его сильно толкну­ ли в спину и подвели к Трофимову. Так вот он какой, этот несуществую­ щий Трофимов, этот миф, эта нелепость! Ничего особенного, ничего при­ мечательного, среднего роста человек с перевязанной рукой, глаза вос­ паленные в красных веках, короткий нос, белесый, как все русские, и невидный, вот он какой Трофимов, приведший Зольдинга сюда, в грязную деревенскую избу, под дула русских мужиков. — Кузин, допроси ты его,— глухо вытолкнул из себя Трофимов, не глядя в сторону неизвестного, он боялся дать прорваться своей ярости. Для этого белесого неестественно спокойного человека и окружав ­ ших его людей Зольдинга точно не существовало, они обращались с ним как с использованной, ненужной вещью, и напоминание о пленном, о последнем своем выстреле в голову, снова некстати обожгло Зо л ь ­ динга. Он должен экономить силы, ему еще предстояло умереть. — Погоди, погоди,— Кузин вдруг торопливо подошел к столу.— Д а это же военный комендант Ржанска, Зольдинг. Как же... он самый, голубчик,— говорил он, всматриваясь в него, и Зольдинг опять не от­ странился, не изменился в лице и так же спокойно встретил его взгляд. Руки его были крепко скручены старым чересседельником. — Неужели? — повернулся к ним Трофимов, против своей воли отмечая странное поведение немца. И ярость снова взорвалась в нем, чувство потери, как боль, не отпускало, он легко, словно высушенный' сноп, повернул Зольдинга за плечи к себе — у него в руках сейчас была страшная сила,— и когда к спине Зольдинга прикоснулись руки Тро­ фимова (да, да, именно его руки!), Зольдинг сделал шаг назад, отстра­ няясь от этих рук. — Я генерал германской армии,— негромко, по-русски сказал он и сразу пожалел.— Я требую обращаться со мной по Женевской конвен­ ции тысяча девятьсот двадцать... Он замолчал на полуслове, он подумал о том, что после того, что немцы сделали с собой и со своей жизнью, и жизнью других, смешно и нелепо напоминать о каких-то конвенциях, пунктах, параграфах. — Иди, иди, иди,— сказали ему сзади, и к его спине опять при­ коснулись чужие руки, и он узнал руки Трофимова и шагнул за порог, и никто, даже Кузин, который хотел допросить Зольдинга и, может, отправить его самолетом в Москву, ничего не сказал, было нельзя го­ ворить что-либо Трофимову сейчас. Зольдинг ступил в слепящее солнце и зажмурился. На улице все было, как четверть часа назад, солнечно, жарко, стояли подводы, ржали лошади, строились люди. Смешно, ему казалось, если он не убьет Тро­ фимова. он потеряет веру в главный смысл своейжизни и не только своей... Но это было не так. Теперь он твердо знал, это было не так. Последнее убежище рухнуло, и ничего не осталось, чтобы прикрыть наготу. Что немцы сделали с собой, что сделал с собой Пауль, что делает сейчас он сам, шагая в слепящее солнце? Ему легче от' сознания, что Трофимов не отвлеченность, а живой человек, со слабыми кистями рук и худой шеей, что он не какой-нибудь бандит-верзила, а обыкновенный человек, умеющий страдать и срываться на крик. И таких Трофимовых, белесых и невзрачных, у них миллионы. Из памяти не выходил Тро­ фимов, как он обеими руками поддерживал лицо мертвой женщины и все заглядывал ей в глаза... Глупец, по какому праву он пришел сюда и отнял жизнь у этой женщины? По какому праву? Ведь не они пришли к тебе, онизанимались своими делами, не знали тебя и не хотели знать... О каком высшем смысле можно говорить?