Сибирские огни, 1966, №10

зывая, что устраивается надолго и не намерен обращать внимания на глупые шутки, а намерен серьезно, обстоятельно продумать с команди­ ром (без посторонних), предстоящий день. — Скажи, Батурин,— неожиданно услышал он голос Трофимова,— ты когда-нибудь видел товарища Сталина? —- Случалось видеть,— ответил Батурин тотчас, не успев удивиться неожиданности вопроса.— А что? — Ну и каков он? — Гораздо меньше ростом, чем принято считать. — В каком смысле? — В простом, биологическом. •— А-а,— протянул Глушов с легким смущением. — В самом деле, Батурин, расскажи, как ты его видел, каким? — попросил снова Трофимов. Он попросил об этом ради присутствующего тут Глушова, и тут же пожалел. Было много дел, а разговор мог затя­ нуться. И вообще, какое ему дело до отношений Глушова с Батуриным? Сами прекрасно разберутся, придет время, а ему и без того хватит хло­ пот. Интересно, почему Глушов отмалчивается, старается не замечать. И почему это его тревожит, или важно? Чепуха. Как раз ему самому Глушов начинает нравится. Все перевернулось в мире, а он, как ни в чем не бывало, продолжает свое, своей постоянностью он успокаивает. Сознательно он так поступает или нет — неважно, пусть сознательно, значит, еще хитрее, чем о нем думают, и нужнее. В любую свободную минуту — беседы, сводки, лекции; словно по-прежнемуон каждое утро встает, бреется, завтракает, бегловзглянув в зеркало, идет на работу в привычный кабинет. Тут поневоле позавидуешь такой детской ясности духа и убеждения, уверенности в своей необходимости на земле; заду­ мавшись об этом, невольно начинаешь и себя оглядывать со стороны. Глядя на Глушова, он меньше вслушивался в слова Батурина, а больше наблюдал за Глушовым, за его жестами, за лицом; Трофимов сидел в углу землянки, спина чувствовала стужу и сырость земли за тонкими березовыми жердями, за зиму набрякшими сыростью; собствен­ но, ему безразлично, каков он с виду, Сталин, и какое у него лицо, и как он ходит, и что любит — трубку или папиросы, водку или красное вино. А вот то, что он есть — Сталин, делало его, Трофимова, более уверен­ ным и спокойным, и хотя он не мог этого объяснить и понять по-настоя­ щему глубоко, он знал, что это именно так; вероятно, он, действительно, был слабым человеком, как однажды сказал Глушов, но он, Трофимов, чувствовал себя сильнее благодаря невидимому присутствию Сталина во всем, в большом и малом; это было больше, чем просто человек, с ним связывались с в о я земля, мать, детство, возможность с в о е й жизни и с в о е й смерти; было, о ком думать, на кого надеяться и рав­ няться; и тут он вспомнил о своем письме в тридцать девятом году Ста­ лину о старшем брате, Трофимов верил в невиновность брата, так пря­ мо и написал: не виновен, сидит напрасно, и осужден напрасно, и теперь, вспоминая, Трофимов немножко по-мальчишески гордился своей сме­ лостью. Правда, все зря, брата уже не было в живых, но все-таки спра­ ведливость есть справедливость даже после смерти. И раз благодаря Сталину восстановлено доброе имя брата, он, этот великий человек, ко­ торого Трофимов никогда не видел, стал ближе и дороже. И Трофимов опять поймал себя на том, что думает о товарище Сталине, как о чем-то вечном, непреходящем, и у него от чувства бесконечности в груди стоял острый холодок; все правильно, сказал он себе, есть люди и люди, и когда на свете живет Сталин — легче и свободнее дышать, и как-то бе­ зопаснее в мире.