Сибирские огни, 1966, №10

и пшенице, через холм проходила дорога, а им приказано о не пускать немцев по дороге, через сорок километров находилась станция сорскла, и там спешно шла погрузка не то войск, не то обору­ дования какого-то очень важного завода; Трофимов тогда так и не по­ нял, что же именно. Он уяснил себе лишь одно: батальон, выведенный им сравнительно с малым уроном из окружения, теперь обречен — он толь­ ко старался не показать этого другим, ведь война есть война, и приказ есть приказ. Он тогда не знал, что станции, на которой должно гру­ зиться нечто важное, больше не существует, ее еще за день раньше прев­ ратили в груду кирпича и железного лома вначале самолеты, а затем танки немцев; но приказ есть приказ, и только потом, когда от его ба­ тальона осталось мокрое место и когда он узнал, что станцию сдали еще раньше, чем ему поступил приказ «не пускать», он рыдал, как последняя истеричка, ему и теперь стыдно вспоминать; от контузии он две недели почти не видел и не слышал; в эти леса он забрел с остатками батальо­ на. двадцать шесть из четырехсот восьмидесяти, трое вскоре умерли от ран. Он вспомнил и свою просьбу к бойцам оставить его где-нибудь по пути, а самим идти дальше, и тогда один из них, Никита Мартынов из Челябинска, угрюмо сказал: «А куда идти-то дальше?». Когда рыли зем­ лянки, Мартынов ворочал потом за троих, крепок парень. Трофимов сидел, положив на стол кулаки и откинувшись на стену спиной, улыбаясь, он потрогал себя за правым ухом, там еще и сейчас оставалась большая проплешина и неровный, бугристый шрам — здо­ рово его тогда погладило осколком, волчком завертелся, говорят, бук­ вально из-под гусениц выхватил его Якушкин — командир первого взво­ да третьей роты; странно, что Трофимов до сих пор никак не может вспомнить этого Якушкина, убитого на том же холме у дороги. Трофимов закрыл глаза; перед появлением танков стояла тогда тя ­ желая тишина августа, переспевшая густая пшеница местами полегла, на холме ее вытоптали, перемешали с землей и песком, и бойцы брали пересохшие колосья, терли их в задубевших от постоянных земляных работ ладонях, веяли, бросали тяжелые, сладкие зерна в рот и, двигая челюстями, долго жевали. А потом кто-то тонко и с явным испугом про­ кричал: — Та-анки! Ви-ижу та-анки! Когда-нибудь там поставят памятник, но никто «е будет знать, что это были смерти из-за неорганизованности и хаоса, четыре с лишним сотни жизней ни за что; а он, Трофимов, до сих пор не может оправить­ ся, внутренне выравняться, все ему чудится, что и он виноват. Он знал, что с него никогда и никто не спросит, он имел право приказывать у м и р а т ь , и это право давали ему не только государство, но и со­ весть, но и необходимость защищать свою жизнь, жизни своей матери, жены и дочери, и еще жизни многих и многих людей, но от этого ему не легче. И он в какой-то мере ответствен за гибель сотен людей, он те­ перь прежде, чем решить что-нибудь, все старался обдумать заранее, И если нужно было посылать на опасное дело, он ненавидел себя за невольный страх за чужие жизни, и выпади такая возможность, он со­ гласился бы ходить и все делать сам. И эта двойственность, эта необхо­ димость долга и какая-то почти истерическая, ненормальная для вре­ мени жалость, подтачивала его изнутри. И в то же время заставляла думать в каждом отдельном случае, что за человек перед ним и чем он живет и почему сказал: «Будет сделано», и почему пошел, хотя знал не хуже его, Трофимова, что может быть обратное, и ничего не будет сде­ лано, а будет смерть.