Сибирские огни, 1966, №9

О, этот неуемный холод стен, остывавших в пустоту!.. И двери плавают и ходят, и руки ловят темноту. Но забывается волненье, слепой полет, священный страх — и трубка недоразумением лежит в распахнутых руках. * * * Это добрый человек, он очень добрый. Он играл на гуслях и на домбре, Он играл на мандолине и гитаре, это добрый человек и очень старый. Это добрый человек, он тронет струны, он из-под бровей сердито глянет... Это добрый человек и очень странный, руки будто сделаны из глины. Для казаха, смуглолицего тихони, забренчит на домбре монотонно — и казах уронит голову в ладони, и казах, как будто раненный, застонет. И в глазах его коричневые тени долго ходят, гордо ходят табунами, и горячие их гривы, как растенья, перевиты со степными ковылями. А возьмет он в руки тихую гитару — и цыган подымет медленные веки и отдаст коня гнедого даром русскому, лесному человеку. И охватит кудри черные руками,— седина блеснет неясно и невнятно,— и, гитаре поклонившись, станет жить еще трудней и непонятней. А заслышу гусли-самогуды — с той минуты я не взвижу бела света, все, что успокоилось как будто, проплывет опять березово и свято. Это добрый человек, он тих и точен, может быть, нам не увидеть в том добра может быть, нам непонятно будет то, что доброта его жестока и мудра. Заиграет. Так внезапно, так некстати, все напомнит, все разворошит...