Сибирские огни, 1966, №8

во многих, необходимых людям, делах и умела им пригодиться. На ощупь собирала она травы и цветки. Одни сушила у костерка, другие на груди, под одежкой, и от котомки ее пахло зимой и летом разным цветом. Эти­ ми травками-муравками да корешками она лечила мужиков и баб. По упо'койным бабка Марфа читала молитвы за упокой. Приняв роды под придорожными ветлами у баб и молодиц — читала заздравие. Однажды они остановились на ночлег у небольшой, тихоплесной реки. Кругом степь, обсыпанная цветами, птичьим звоном, и ни одного деревца. Лишь на обмыске, впахавшемся в реку, маячил одинокий осо­ корь без вершины. Он горел. Из пустой середины его, как из трубы, в а ­ лил сизоватый дым и выплескивалось белым платом пугливое пламя, словно бы дерево просило пощады. Бабка Марфа дотронулась до корявой, заскобенелой коры. — Не молонья, люди подожгли рай-дерево,— вздохнула она.— Кто на виду, кто на глазу — тому и достается больше. Ночевали они под осокорем. К утру разлив достиг обмыска. Ото­ шли на берег. Бабка крестилась, нашептывала что-то, а поводырь ее, Яшка, все оглядывался. Рай-дерево стояло уже в воде, но все еще густо дымило. Сердце его все еще не истлело. Единственная живая ветка осо­ коря, на которой совсем недавно развязались листья, билась, трепетала, ровно хотела оторваться и улететь. Листы свертывались, темнели. С них каплями скатывалась клейковина. Они ушли, а дерево все дымило, дымило за краем земли. Выпала судьба этому дереву расти в раздолье и одиночестве. И умереть одино­ ко. Нет горше такой вот смерти, медленной и никому не нужной. Горело нутро могучего дерева, исходило пламенем и дымом, а ды ­ шать было трудно старику Мазову. И чудилось, не дерево это — серд­ це его истлевает бесшумно. К ногам подкатывала холодная, вешняя во­ да, леденила их, отделяя корни от догорающей вершины, на которой беспомощно бьют крылышками листья и угорело хрипят меж ними го­ лобрюхие грачата в гнездах. — Тушите... Тушите... ослобоните... любите... любите... травушка-му­ равушка... баушка... баушка... баушка...— жарко выдыхивал Мазов, и шепот его закатывался, густел, склеивался с глухим, далеким стоном. — Часует! — определила Ульяна и наклонилась к уху Мазова.— Сусе-е-ед! Ты слышишь меня? Сусе-ед?.. Мазов шевельнул вывернутыми красными веками, перестал бредить. — Попа тебе надо? Один есть тут. В таинстве он. На бирже работа­ ет. Без ризы, правда, в телогрейке, но все же пособорует, причастит, все требы честь по чести справит. Верного человека пошлю, Ибрагимку. Мазов разлепил глаза. Пробуждаясь, глядел на Ульяну, на Толика. Начал подниматься, пытаясь ухватиться руками за что-нибудь. Толик подставил ему плечо. Прадед замахнулся огромным, немощным кул а ­ ком и, смрадно дыша перегорелой во рту кровью, тонко закричал: — По-о-оп? Н-н-е-ж-жалаю! И — не признаю-у! Катитесь все! Поп! Бог, все! Н-не... И закашлялся, зашелся так, что кости в нем забрякали. Криком этим подавил последний вздох Мазов. Он не потянулся, не выпрямился. Видно, детская кровать не дала ему распрямиться. Грузно лежал он, будто выпиленный из лиственницы, суковатый, витой кряж, от которого отскакивает топор, а зубья пилы на нем ломаются, как орехи. Таких кряжей за ненадобностью много валяется на лесосеках и новостройках. Какое-то время еще текла изо рта Мазова струйка крови, прожи­ гая насквозь подушку. Потом загустела кровь. Начали западать черные губы в черный его рот.