Сибирские огни, 1966, №6

Поговаривали , что у него произошло два-три пылких романа в этих с алон ах с мебелью «модерн» и часами в д ва человеческих роста, чей степенный и суровый ход Г армаш н азывал «сорго». Он пояснял, что звук этих часов вроде зерен сорго, крупнейшего злак а , похожего на просо,— и в две сажени высотой! «Зерна сорго суть зерна всемирной мутации, ибо и рожь, в результате эволюции, будет величиной с сорго, чем все голодающие и насытятся». Ему внимали с трепетом. Однако Венера — богиня любви и романов — часто отворачивалась от него. Купеческие молодцы на Ордынке как-то избили его до полусмерти, и он едва не потерял левый глаз. После избиения он иронически говорил: «16 августа 1916 года буржуазия хотела вставить мне вместо гла з а иллюминатор. Она потеряла вождя а рм и и - “- м е н я из-за этого не взяли на фронт. А уж кто-кто, а я, приложив свою теорию искусства к законам войны, разбил бы в пух и прах немцев!» Он не окривел, но был близок к тому: слегка косил, что, впрочем, прид ав ало ему значительность. Хозяин молодцов, избивших Гармаша, чтоб показать, что он не име­ ет никакого отношения к их выходке, пожелал купить — и за солидные деньги — картину «Город в проскомидию»: нечто из кубов, плоскостей, алое, резкое и по-своему красноречивое. Купца особенно прельщала со ­ рока, написанная — совершенно в реалистической манере — на раме картины. «При чем т у т— сорока?» Г арм аш отвечал, что это напоминание о сорока мучениках новейшего искусства, в ряду которых он — первый. П ам я т ь их народы будут справлять 9 марта, ежегодно. Поэтому-то он и просит за картину дорого. В конце концов они бы, вероятно, сторговались, но именно тогда приспело время бежать и купцу, покровителю новейшей живописи, и всей крупной российской буржуазии в Лондон и П ариж , а Гармашу — расписывать «чайную поэтов», что он и сделал, кстати сказать, превос­ ходно. За т ем он преподавал во Вхутемасе, откуда попал в рабочий клуб возле Симонова монастыря,— вести кружок живописи. Дни Гармаша ,— то есть дни его живописных дерзаний ,— отцветали. Ему казалось, что он и его друзья пробили н атур али зму голову, а натурализм только опустил ее. Теперь на ал таре своем он во зжи гал дикирий — двусвечник, символ двойного единства служения мамоне и пафосу. Иные,— Евдоша в том числе,— называли переход Гарм аша от «кубо- сорванизма», от эпохи «сорока сорок»,— к неонатурализму дорогой, освещенной светом «дикириев». На рыночных весах нельзя взвешивать л екарства. Я лично не объяснил бы так грубо и низко то, что произошло с Гармашом . Но я не живописец и поэтому, быть может, сужу слишком снисходительно. Я верю Гармашу, который говорил: «Поработав в к р уж ­ ке, я понял — какой там им кубо-сорванизм или сорок сорок! Им и пере- движников-то надо разъяснять. И, так как жертвенность у меня в крови, я отрекаюсь от своего прошлого и в звалив аю на себя валун реали зма , чтоб очистить поле искусства для рабочего класса и беднейшего кресть­ янства. Портреты ударников? Д а , портреты. Натюрморты сытой жизни, которая существует пока лишь на картинах ,— пожалуйста. Парады?’ Я буду писать и парады». Но декларации декларациями , а «свои» своими — в «свои» он не попал. «Хотел быть Перовым — летело из меня только перо, хотел быть Репиным — питался репкой, да и то не всегда». А жаль! Ведь человек этот был некогда тигром. Д а , Зах арий Г армаш прин адлежал к числу тех замоскворецких тигров искусства, отдаленные потомки которых, давно превратившись в ласковых кошек, мирно доживают дни свои в Л а в р у ­ шинском переудке,— гидами, перепродавцами , консультантами , рецен