Сибирские огни, 1966, №4
свершилось. Все. В душе было пусто. Исчез, ушел молодой, радостно стремительный, в шуршащей плащ-палатке, немножко похожий на Васи лия Теркина. Яков уже не мог представить его. Перед глазами все мельтешились ветхие, изжеванные, с лохматыми краями купчие, завеща ния, акты, расписки, извещения, сургучные печати, медное позеленевшее распятие.. . Лицо горело, как обветренное. Д а только иногда боль перехватыва ла горло и так стискивала его, что Якову казалось — вот-вот горло з а хрустит... Как-то очутился он на проспекте. Уже смеркалось. Красный про спект, прямой, туго натянутый, пронзил весь город, долетев до Оби. И во всю его многокилометровую длину, между крутыми, обрывистыми бере гами зданий, катился поток людей, машин, огней и звуков. Моросил дождь. Яков брел, подняв воротник, засунув руки глубоко в карманы. На ботинки налипла грязь. Она и брюки обрызгала до колен. Листья, опавшие с тополей, прилипли к асфальту вверх корешками, и он ощетинился ими, как еж. Яков долго смотрел на них, медленно стирая ладонью капли с лица, потом поплелся по бульвару среди проспекта. Сумрачно, туманно. К асфальту прилипла во весь размах газета, раскисла до дыр. Клонятся под ветром голые рябины с красными кистями ягод. Проносятся, заляпанные ошметками грязи, автобусы, окатывают тротуары и неосторожных пешеходов дождем мутных брызг. Тончайшие, почти невидимые чулки на ногах девушек, осыпанные пятнышками грязи, становятся веснушчатыми. Окна в натопленных многоэтажных домах запотели. Хорошо бы сей час читать, лежа на диване. Сырые, разбухшие ботинки: шлеп-шлеп-шлеп. А вот и бронзовый бюст Покрышкина. К его мокрой щеке прилип желтый лист. Площадь. Она такая огромная, что кажется выпуклой. С одной ее стороны кирпично-красный банк, серый Универмаг. С другой — сквер, а за ним чешуйчатый купол оперного театра. Он под стать этой площади, громадный, полукруглый, выставивший могучие колонны, весь пробитый, изрешеченный горящими окнами. Яков всегда удивлялся: неужели эта громада сделана руками человека? В театральном сквере Яков опустился на мокрую скамейку. Перед ним в луже плавал спичечный коробок. Над головой свесилась ива, ро няла капли за шиворот. Среди оголенных деревьев она одна не пожелте л а и не потеряла листьев. Длинные, узкие, обмороженные, они мягко обвисли, как мокрые ленточки. Так она и стояла над ним, будто нарочно кем-то увешанная этими траурно-темными ленточками. По аллейкам люди торопились в театр. Холодно. Пальто промокло. Хочется есть. Хочется спать. Небо очистилось. Всходила осенняя, жел тая луна. В «пирожковой» пахло вкусно. Долго пил кофе, ел горячие пирожки с ливером. Ел стоя, облокотясь на высокий каменный столик с железны ми гнутыми ножками. Ему казалось, что и его ноги стали такими же тон кими и так же изогнулись. Он почувствовал, что засыпает. Вышел. Высоко над людьми прижалась спиной к фронтону киноте атра фигура Маяковского. Поэт драчливо выставил одно плечо вперед, словно защищаясь от нападающих. Ветер развевал каменное пальто и волосы.
Made with FlippingBook
RkJQdWJsaXNoZXIy MTY3OTQ2