Сибирские огни, 1966, №2

несравнимо более глубокое. Это тоска по родной природе, по бурому, омытому осен­ ними дождями зароду, виднеющемуся сквозь поредевший лес. Это — желание на сломе осени ждать в деревенской избе первого снега. Утром по скрипучим половицам выйдешь на волю и увидишь снег, который на рассвете выпал на сухую землю и вместе с только что вышедшим солнцем одарил необычайными краска­ ми лес. И лес — совсем близко, за поляной. Там пластинчато и тонко розовеет снег в жесткой траве. А в лесу сумеречно. Там все обманчиво и непостоянно из-за множества оттенков. Вот в глубине что-то мелькнуло — это шарахнулась с куста на куст сорока. Запоздало ухватив это движение, вглядываешься в тихое, дремное место. Там береза с десятком желтых листочков на ветках, вон колючие кусты боярышника, ■чернотал... Вон осина с выводком, почти задавленным дурнотравьем... Нет, не то... Ах, вон она! Вон — то мглистое место, в котором собралось, кажется, все одиночество пред­ зимнего леса. Вот она, кручинная красавица русских осенних лесов, породительница ■стольких наших поэтических песен. Ее тяжелые рубиновые гроздья горят вызывающе и печально. Тоска по деревне — это еще и желание идти ранними сумерками сквозь поредев­ ший лес к рубленной топором деревушке, виднеющейся то голубым ставнем, то — при повороте тропинки — стеной скотного двора, то замшелой крышей. Идти и слушать скраденные глуховатым предзимьем звуки: гоготание гусей, роющихся в разваленной копне, неторопливый скрип колодезного журавля... И, наконец, увидеть, выйдя из лесу, озимое поле, а за ним — окутанную дымами деревушку. Я живал в этих местах — в Меркутлах, в Кутурлах, в Буслах, в Кабырдаке, в Солдатке, в Сажине и других деревнях, и каждый раз, как и во всяком другом месте, на юге ли в целинных степях, или в средней лесостепной полосе, скажем, в Любинском районе, я добросовестно записывал все впечатления. Иные записи так и оставались не­ тронутыми, другие же я, при случае, обрабатывал] и переписывал в новые тетради. К тюкалинской стороне я, до поры, не имел особого тяготения. В других районах, скажем, Любинском или в Саргатском, были «гнезда» с урожаем в шестнадцать центне­ ров, куда я приезжал по корреспондентским своим обязанностям, можно сказать, за мудростью. В записях, сделанных в этих местах, собрались, главным образом, рецепты и изре­ чения, а что касается тюкалинских записей, то их, пожалуй, можно охарактеризовать как записи-вопросы, записи-недоумения, записи-размышления. Первые означены 1947 го­ дом, последние — совсем свежие, можно сказать, вчерашние. Сажусь за тетради. Листаю страницы, вчитываюсь в строчки, всматриваюсь в себя и события. И вот уже прошлое «меня объемлет живо». Г о д 1 9 4 7. 4 м а я . Ох, до чего же это радостно двум бывшим солдатам — стоять вот тут, на Баррикадском увале, в этой степной сторонушке, и смотреть, как по жирной земле ходят колесники. Место это, огромной этакой сплющенной буханкой, выдалось над остальной землей. Голынь кругом — ни кустика, солнцепечное такое ме­ сто _ на виду, на ветру. В отдалении — там, где пониже,— мазанки белыми пряниками разбросаны по степи. А далеко на пашне виден тоже пряник, только красный — трак­ торный вагончик. Я стою посредине увала, на дороге у края поля. Отсюда к гребню уходят тракторы, скрываясь за ним, затем снова появляются и надвигаются на нас. Рядом со мною — Иван Большой. Он стоит, застясь ладошкой от солнца, и смотрит, как еще четыре И ва­ на, сидя каждый на своем железном коне и стараясь друг перед другом, тянут сеялки. Идет их и моя первая мирная весна на земле. Иван Большой — это бригадир Данилов, а остальные И ваны— трактористы Сеня Орел, Ваня Хвастунов, Николай Давыдченко, Петро Вельховецкий. Третий день живу у них в бригаде, вижу жадный, горячий труд. Трактористов не хватает, на колесниках -по одному человеку. А их колхоз идет первым в районе на севе. Начал раньше всех —