Сибирские огни, 1966, №2

Я стараюсь понять настроение этих мужиков. Вижу, что колючее оно у них, колючее и издевательское. Но над кем они издеваются? Над самими собой? Между тем снова, в который раз, заговорили о засухе и вспомнили, что в прош­ лые, давние годы, еше в единоличности, в засуху люди по миру шли. А сейчас — ништо! Разве голодовка будет?! А вот раньше, до революции, голодовки были, так голодовки. («Дед Мигун, расскажи хоть, как на погорелое собирали»), А теперь государство под­ держит. «На повидле проживем! В Ламату уедем!» Возвращаясь домой, я думал о том, что мы очень далеко ушли от старого. Теперь уже никто не будет пухнуть с голоду, никто не разорится и не попадет в кабалу. И ни­ кому не нужно унижаться. А ведь раньше засуха, голод — это протянутая за милосты­ ней рука. И настроение хлеборобов никак не говорит о растерянности или униженно­ сти. А поиздеваться — что же, это полезно. Эх, дать бы им толкового заботливого председателя! Д а немножко бы влаги побольше в наших местах. 17 н о я б р я . В районной газете появилась заметка «Комсомолец — бракодел». Тимофей подавлен, вид у него жалкий. Почти весь день пролежал, отвернувшись к сте­ не, вечером ушел куда-то, вернулся — смотрю, душа у него наружу просится. И тут я вспомнил про бутылку водки в чемодане. Уже стерлись оттенки неба за окном. Старуха заводила квашню. В доме пахло, мукой, кожами, за печкой трещал сверчок. Выпили по одной, и лицо Тимофея вдруг набрякло и расплылось. Вторую стопку он неожиданно отодвинул. — Вот паскуда,— сказал Тимофей на сверчка.— Я один раз стал ловить, тоже злой был, кирпич сниму, а он дальше улезет, чуть печку всю не разворотил. Он встал, но мать прикрикнула, и он послушно сел. И вдруг сделался смирным- смирным, взглянул на меня светло и ласково. — Вот скажите вы мне,— начал он тоном, какого я от него еще не слышал,— как мне дальше жить? Я молчал, почти затаив дыхание, понимая, что сейчас начнется исповедь. — Мне папаня говорил: Тимофей, хочешь честно жить, держись машины, потому что при машине можно честно кормиться. — То есть, как именно честно? — Ну, чтоб без хозяйства... большого... И чтоб вообще. Чтоб человеком себя чув­ ствовать, чтоб тебя не потягивало ни на что, значит. — Ну и что? — А теперь что, какая же на машине честность. Тут самая нечестность — Лицо его опять сделалось злым.— Правильно, есть такое, мелко пашут! Сеют, когда нельзя. Л у­ щильники хватают вместо культиваторов. А что же мне не хватать, коли все хватают? И правильно делают. Я на культиваторе едва норму вытяну, а на лущильнике две лег­ ко дам. И заработаю вдвое. Мой доход с мягкого гектара. Дак вот, как же мне жить, скажите, коль мне, как крестьянину, значит, об урожае заботиться не надо? Я слушаю Тимофея, смотрю в его лицо и, стараясь уловить суть его рассказа, думаю: если они действительно лущат, когда надо культивировать, сеют, когда нельзя, так что же такое с крестьянином делается?.. А что там с Иваном Большим с Дани­ ловым и его ребятами, которых я встретил в свой первый мирный год в степном краю? Что сталось с ними, горячими, жадными на работу? Ах, посмотреть надо на Петра Вельховецкого, на Машу Цыбарчук, которая кричала о лопнувшей шестеренке, как если бы лопнуло чье-то сердце. Но, подумал я далее, ведь Тимофей и сам Иван Большой. Он и разумен, и трудолюбив, и хочет настоящего дела... Он-то держится, но если его словам верить, то другие Иваны помельчали... Вот еще одна запись в блокноте того времени. Когда отбирал из блокнота в те­ традь интересное, она почему-то не привлекла моего внимания. \ сейчас вижу, сколь характерны записанные факты, мысли, высказывания, хотя и нет названия колхоза. Помню только, что было это в одном из южных районов и что фамилии все подлинные. 15 н о я б р я . Кабинет председателя, его самого на работе нет. Кабинет зани