Сибирские огни, 1966, №2

это было д ля меня чрезвычайно важно. Тогда бы у меня был свой взгляд на жизнь. Но, очевидно, он мне не был нужен. Позже были реабилитированы в общественном мнении десятки тысяч хлеборобов, бросивших родные места из-за непомерных налогов и, в общем-то, из-за невозможных условий жизни, а затем, когда эти условия улучшились, вернувшихся обратно. А Са­ жан не бросал родных мест, он дома приспосабливался к трудным условиям. Так по­ чему же я не мог тогда сказать хотя бы самому себе, что надо бороться в первую очередь не против Сажиных, а против тех условий? Я, может быть, и сказал бы, но жизнь распорядилась так, что я на долгие годы, выбыл из числа самостоятельно ду­ мающих людей. Как же это произошло? На первый взгляд, по схеме, все выглядело очень просто. Я пытался разобраться (разговор с редактором о Горчаковых и Сажиных), но меня ударили. И после я еще не раз делал подобные попытки, но всякий раз получал удар по рукам, по самолюбию, да и по карману. И как будто бы именно это не пускало меня в одну сторону и подталкивало в другую, заставляя все больше скользить по поверх­ ности, не вникать глубоко. Так по схеме. На самом же деле все это гораздо сложнее. Сказывалась и наша от­ зывчивость и тот самый зуд правоверных, несущих в деревню семена просветительства, ощущение себя миссионерами. И было гипертрофированное желание нового, оттого, что мы, не выдвигая в печати серьезных проблемных вопросов, превращались в репор­ теров, кои, как известно, охотники до сенсаций. Мы стали путать сенсацию с новым и «боролись» с теми, кому чуждо чувство нового. Вот под этой маркой в состоянии, можно сказать, вдохновения и запальчивости утратили мы окончательно чувство огляд- чивости и бездумно поощряли то, что не могло принести пользы. Но все же психологический процесс того времени остается в чем-то для меня за ­ гадкой. В те годы, например, стало оскудевать мое перо, начали чахнуть некоторые литературные задатки, которые, по словам друзей, обнаруживались в первых очерках. Даже блокнотные записи того времени оказались самыми бесцветными. Я уже не был собственноустым, затухла потребность читать в подлиннике чужие душевные движе­ ния. Я высасывал их... частично из редакторского пальца, частично из своего. В своих преувеличениях я поднимался на небывалые высоты, однако ни разу не испытывал одышки. И жилось легко, и писалось легко. Были грамотные, одутловатые фразы о великих деяниях и ответственных мыслях простых советских людей. Вот так напыщенность убивала способности. Дорога ложного пафоса на седьмое небо привела к духовному оскудению. Я не могу забыть то время, не могу простить себя в нем и не могу понять его до конца. На одном из собраний один товарищ требовал: настаиваю убрать пышность из решения! Но его не послушали в свое время. И пышность вошла в резолюции и в жизнь. Очень долго мы жили под зна­ ком этой пышности. Но посмотрим, как отразилось дальнейшее время в моих записях. 1 9 5 2 г о д . 2 3 м а я . Закончил статью о бригаде тысячника Семена Мочалова из Нижне-Омского района. Я, кажется, несусь под вселенскими парусами. Я спешу жить, но, кажется, вот- вот оторвусь от земли и, влекомый парусами, буду едва-едва цепляться носками за зем­ лю. Такое ощущение в последние дни. Лучше об этом не думать. Смысл движения тысячников понятен — выжать из техники все, что она может дать. Техники мало, и выжать все — это самая главная задача. В общем, та же самая задача, что и пять лет назад. Бригада, выработавшая за сезон на каждый условный, то есть пятнадцатисильный трактор, по тысяче гектаров так называемой мягкой, то есть условной, пахоты, в которую по коэффициенту переводятся все на свете пахотные работы — культивация, боронование, лущение, посев и т. д., зачисляется в высший разряд. Ребята у Мочалова — орлы, еще «орлее», чем в бригаде Данилова. А сам Семен — бывший танкист, он и сейчас носит фуражку с черным околышем, под которую упря­ тан буйный чуб.