Сибирские огни, 1966, №2

тонны зерна, картофеля, овощей, хотя, как вскоре выяснилось, этот метод яйца выеден­ ного не стоит. Что же происходило со мной в те годы? И что это был за период? Сейчас мне могут сказать: вот горазд каяться, а где же ты был раньше-то? Мне это тоже хочется понять. Я уже говорил, что сравнительно долго жил на седьмом небе. Но как я попал туда? Ведь у нас еще столько впереди несделанного на земле, что каждый из нас обя­ зан сейчас проверить, разобраться в собственном прошлом ради будущего. Каким же был путь на седьмое небо? Я спрашиваю себя• пошел ли я в чем-нибудь на сделку с совестью, когда популяризировал посевы, озимых по стерне? Я знал, что это попытка заставить пшеницу агрономическими мерами переносить суровые сибирские зимы, знал, что это важная задача и что опыты поддерживаются правительством. Поступал ли я против совести, когда воевал за ветвистую пшеницу? Я искренне верил, что с помощью ее сотворится чудо. Какие у меня были основания сомневаться, ес­ ли нас заверяли, что Сталин распорядился посеять вокруг Москвы 200 тысяч гектаров этой пшеницы, чтобы прекратить завоз зерна в столицу. И уж нам, газетчикам, оставалось только трубить. И почему я должен был не верить Лысенко, если его окружал все более и более яркий ореол славы? Ведь это же прекрасное чувство — верить! Еще мы гордились тем, что мы люди нового склада и обладаем чувством нового, которое есть первый признак творческого, думающего человека. Все это было так. Но, может быть, у нас не хватало знаний для того, чтобы от­ личить подлинно новое от прожектерства? Я не мог не верить потому, что сам мало знал. А ведь слепая вера и незнание всегда живут рядом. Но почему же всякие псевдонаучные откровения представали перед нами как большие ценности и почему они распространялись вширь сразу же на миллионы гекта­ ров? Почему, допустим, когда уже тысячи фактов год за годом опровергали пользу посевов озимых по стерне, под них продолжали отводить сотни тысяч гектаров земли? Разговаривал недавно с одним московским ученым-экономистом, который побы­ вал за границей. Он рассказал, что там, за границей, ученый, разработав новый метод или выдвинув новую теорию, обращается, прежде всего, к практическим работникам, т. е. к фермерам, старается их убедить в полезности своих предложений. И судьбу но­ вого там решает урожай, прибавка продукции, процент прироста. Если фермеры убе­ дились в пользе нового дела — ему открыта широкая дорога, в противном случае оно умирает, так сказать, естественной смертью, как бы ни рекламировали его. У нас Же, к сожалению, кроме этого естественного пути, действовала и иная схе­ ма. В годы культа личности ученые со своими теориями и открытиями шли не в колхо­ зы и совхозы, а в кабинеты, к «авторитетам», спешили их убедить в пользе своего от­ крытия. И довольно часто это удавалось. И вот, без необходимой проверки, получали путевку в жизнь различные псевдоноваторские предложения. А журналисты, к сожа­ лению, их поддерживали. — Да, поддерживали ,— признался я ,— поддерживали, потому что не могли знать всего. И потому еще, что мы верили. — Видите ли, если вы будете больше знать, то будете лучше улавливать подлин­ но новое, даже в зачатке. Но широкую дорогу нужно требовать только тому, что оправдало себя в производстве, польза чего доказана практикой. Да, мы мало знали и слепо верили! И я бы сказал даже, старались верить, по­ тому что верующему не только легче жить, но с него и спросу меньше. Сам за себя он отвечает только перед единомышленниками, а перед историей — вместе с ними, «всем кагалом». А какой при этом спрос с рядового? Может быть, ради такого спокойствия я старался усиленно верить. И все-таки, как честный человек, я чем-то пожертвовал, почти незаметно для себя. Если и была в те годы сделка с совестью, то ее надо искать вот здесь, в этом усиленном желании верить. Ведь я так и не уяснил для себя тогда, имел ли Сажин право на ту позицию, ко­ торую он занял в обществе, и подлежал ли осуждению и какому. А между тем решить