Сибирские огни, 1966, №2

— Д а , да ,— поддакивает молодой,— Рецензенты. Писали бы про­ сто. А то: «артист впадает...» Куда впадает? Такие пьяницы для меня — курорт. Стой себе рядышком, руки в брюки, набирайся сил для следующего посетителя. Не понимаю, что поразило Маришу? Припала глазами к пожилому и горюет, горюет, вот-вот слезы побегут. Обойденов с Миняевым и те как-то смутились, не знают, как себя держать. Подхожу. Спрашиваю шепотом: — Что за птица? Знакомый? Мои слова ей — как будильник, что поднимает ото сна и толкает к действиям. Отняла руки от подбородка, выпрямилась, глазищами во­ круг посветила — к следователю, с приседанием, в самое ухо: — Его нельзя задерживать, не понимаете разве? Не успел следователь ответить, смотрю — она уже за стойкой у Обойденова, опять приседает, что-то взволнованно шепчет. Слов не слышно. Вижу только, как дрожат ресницы. Пальцы запущены в синте­ тический воротник шубки. Там она, когда волнуется, крутит свечки из всрота, а дома, успокоившись, расчесывает гребенкой. Сегодня гребен­ ке работки прибавится. Мариша уж е превратила в ежа воротник и при­ нялась за рукав, а Обойденов все не поддается уговорам. Низко на­ гнувшись над столом, дострачивает протокол, на Маришины слова ;от­ рицательно качает головой. Вернулась Мариша. В глазах поножовщина. Вся шуба в щетине. — Ваш друг — типичный полицейский. Следователь обиделся. Одернул пиджак, показывая выправку быв­ шего военного человека. — Вы что знаете о полицейских? — спросил он уже не холостяц­ ким, а скорее женатым голосом, с прохладцей.— Не лучше ли сказать: мой товарищ — храбрый человек? Попробуйте устоять перед именем! Когда предвидишь сотни звонков сверху. Д а еще заступнички вьются над ухом... местного значения. Маришка — свое. — За ночь, проведенную в вашем телевизоре, он сотворил бы вели­ кое произведение (он — это толстый). — Ничего он не сотворит больше, вы прекрасно знаете. Оба покосились на толстого. Тот спал, раздувая щеки, приспособив себе под голову инженера по кирпичам. — Он пропил свой талант. В спирту и не такие вещи растворяют­ ся,— сказал Миняев. Мариша молча принялась разглаживать свечки на воротнике и ру­ кавах. Между нею и Миняевым начиналась ссора, но они этого не зам е ­ чали, потому что грустили о толстом. Похоже, мысленно хоронили его, а кто же замечает ссору на похоронах? — Папа, я пойду домой,— сказала она вдруг жалким голосом. Я был рад ее намерению. — Ступай,— говорю,— проводить тебя до парадного? Я и сердился на нее и жалел. Мне захотелось проводить ее, чтобы не обидел кто из пьяниц, а выйдя из дежурки, сам принялся обижать. Я обижал ее молчанкой Это Маришке всего больней, когда отец идет рядом и молчит. Такое поведение ее убивает, и, сказать по правде, я редко пользуюсь этой высшей мерой. Но сейчас моя высшая мера мало подействовала. Маришу убивало другое. История с толстым, что ли? Мы дошли до конца коридора. Впереди осталось десять ступенек, а там уж е улица.