Сибирские огни, 1965, №12

тазии, но вовсе не в фантазии писателей, возникла мысль о возможности создания «электрических мозгов», «думающих машин», которые нынче играют в шахматы и пишут стихи. Художник не слишком-то свободен в своем воображении. Чтобы фантазировать, надо знать. К ажды е несколько лет в науке, в техни­ ке появляется столько нового, сколько не было за всю предыдущую историю челове­ чества. Но ведь этот поток открытий толь­ ко начинает бить. С точки зрения человека будущего, это даж е не поток, а только пер­ вые капли, предвестники грядущего потока. Вероятно, и через многие тысячи лет люди будут восклицать: — Впереди еще и не то будет. Это толь­ ко начало. И очевидно, чем дальше, тем труднее будет предвидеть важнейшие научные от­ кры тия и те изменения, которые они вызовут в жизни людей. Любой писатель уже теперь в состоянии обозревать только какую-то одну ветвь нау­ ки. Отсюда возникает новое, необычное в литературе (но обычное в науке) явление — специализация по отраслям знания. С та­ нислав Лем пишет только о космических полетах, инопланетной жизни. А. Азимов постоянно разрабаты вает одну и ту же те­ му — кибернетические машины, человекопо­ добные роботы. Этой же темой больше все­ го увлечен Илья Варшавский. Как в науке кончилась эра универсальных ученых, т а ­ ких, как Ломоносов или Гумбольдт, которые «знали все», так и в литературе кончилось время универсальных писателей-фантастов, которые могли предвидеть развитие науки на всех главнейших направлениях. У нас мелькнула мысль, не находится ли ф антастика в упадке. Некоторые читатели убеждены, что так оно и есть, что 30, 50, 100 лет назад фантазии были куда лучше, интереснее, талантливее нынешних. Так им каж ется. Но такое впечатление не больше, как оптический обман, возникающий при рассматривании научной фантастики прош­ лого с такого далекого расстояния, когда в ней видны только талантливейшие, лучшие ее представители. Припоминается рассказ Конан Дойля, в котором земной шар при сверхглубоком бу­ рении вдруг завопил от боли. Не меньше не­ лепостей и в «Марракотовой бездне» этого ж е автора: жители исчезнувшей Атлантиды спаслись... в десятикилометровой глубине океана, построили там города, дворцы. Л уч­ ше не нашли места. В повести какого-то французского писателя (чуть ли не Луи Бус- сенара) путешественники на необитаемом острове нашли скелет огромной ископаемой птицы, обклеили его перьями, забрались внутрь, начали разм ахивать крыльями и та­ ким образом перелетели через море. Тысячи других фантазий были еще примитивнее, безграмотнее, беспомощнее. Нынешняя ф ан­ тастика, как бы ни были велики ее недо- достатки, куда богаче яркими произведения­ ми, новыми идеями. (Полноценные фантазии вы зывают у чи­ тателя «эффект присутствия». В «Победите­ ле» Станислава Л ем а мы уже и сами вы­ саживаемся с космонавтами на пустынную планету, с невероятной отчетливостью ви­ дим на ней ручьи, зарж авленны е сооруж е­ ния, похожие на развалины, слышим полет непонятных шестигранников, ощущаем без­ надежность попыток взаимопонимания с этой странной культурой на полупроводни­ ках или бог знает на чем. Искусство только тогда искусство, когда оно вызывает такое сопереживание, когда мы воспринимаем все, что изображено в произведении, как нечто действительное, такое, чему сами были свидетелями. Мы чи­ таем самые невероятные фантазии Л ема, Бредбери, И. Ефремова, однако чувствуем, что перед нами вовсе не пустая выдумка. Так реально все это выглядит. Мы увидели все эти машины, приборы так отчетливо, что поверили в них. И у нас возникает мысль, как бы все это осуществить на самом деле. Однако то и дело приходится слышать, что «художественность» в фантастике не столь важна. Здесь, мол, центр тяжести в науке, потому что это не какая-нибудь, а научная фантастика. Не столь важно, что увидит, что переживет читатель, важнее другое, что он усвоит, какими новыми идея­ ми, гипотезами обогатится. Но любая научная, техническая, какая угодно идея не есть что-то независимое от картин, нарисованных художником. Она есть вывод из всего художественного строя произведения. Читатель поверил в машину времени не потому, что у Уэллса очень уж хорошо обоснована идея путешествий во времени, но потому, что он разглядел эту машину, в своем воображении уже и сидел на ней, двигал ее рычаги, перетаскивал с места на место, пережил полет на ней, изу­ мился этому мельканию дней. Если какая-нибудь фантазия не вы зы ва­ ет «сопереживания», не рождает в вообра­ жении отчетливых картин, то все идеи, ко­ торые автор пытался вложить в нее, так и не дойдут до читателя. Вспомните Герн- сбека. Его «Ральф» — это нагромождение дурно придуманных и скверно описанных страстей. Здесь каж дая человеческая фигу­ ра нескладна и нелепа. Пусть в романах Жюль Верна меньше идей, нежели в этой книжонке американского журналиста, од ­ нако они у него жили, увлекали читателей. Вероятно, сколько инженеров, работая над созданием подводных лодок, вспоминали «Наутилуса». Техническая идея была во­ площена Жюль Верном в великолепных ху­ дожественных образах, а потому запомни­ лась людям, заставила думать. А вот Гернсбек не сумел сделать свой рассказ о технике будущего произведением искусства, и современники не заметили его идей, не увлеклись ими. З ар яд пропал, не достиг читателей. Теперь мы листаем «Р ал ь­ фа», тщательно пропуская нелепейшие лю ­ бовные сцены. Нам одно только интересно, какие авторские предсказания сбылись, а