Сибирские огни, 1965, №11

Слушатель принимает это важнейшее «может», и поэт дает в следующей строфе еще более смелый, чувственный образ: ...Так и хочется к телу прижать Обнаженные груди берез! А вот «другая» зима. Метель, и «озяб­ шая светит луна». Другое настроение у че­ ловека, который «много любил и много страдал». И рождается мысль — образ: «ка­ жется», это уходит юность... ...А за окном под метельные всхлипы, В диком и шумном метельном чаду. К аж ется мне — осыпаются липы, Белые липы в нашем саду... Порой один образ рождает следующий, развертывается в целую гамму образов. Так развивается метафора «руки-лебеди» в «Персидских мотивах». Руки милой — пара лебедей — В золоте волос моих ныряют..* Эти белые руки женщины получают по­ том эпитет «лебяжьи». А «лебяжьи руки»— это уже крылья: И меня твои лебяж ьи руки О бвивали, словно два крыла. Такое «размножение» образа может сде­ лать стих перенасыщенным; но у Есенина— очень тонкое чувство меры, поэтому пред­ мет речи остается понятным. Так, когда ста­ рая изба получает эпитет-метафору «стару­ ха», порог избы становится «челюстью» ее. Есть челюсть — можно жевать. Но что ж е­ вать такой старой челюстью? Только «мя­ киш»! Не слишком ли далеко это уводит поэта? О красном вечере задум алась дорога, Кусты рябин туманней глубины. И зба-старуха челюстью порога Ж ует пахучий мякиш тишины. И этот «мякиш тишины» возвращает нас от ассоциаций к реальному пейзажу. С каж дым днем я становлюсь чужим И себе и жизнь кому велела,— пишет поэт. И развертывая метафору, объ­ ясняет — как он становится чужим: Где-то в поле чистом, у межи Оторвал я тень свою от тела. Тень начинает жить самостоятельной жизнью: Н еодетая она ушла, Взяв мои изогнутые плечи... А может, это и не тень уже, а люби­ мая? — Где-нибудь теперь она далече И другого нежно обняла. М ожет быть, склоняйся к нему. Про меня она совсем забы ла И, вперившись в призрачную тьму, Складки губ и рта переменила... И любимая, хотя и «живет по звуку прежних лет», потеряна навсегда. Это не тень: Я целую синими губами Черной тенью тиснутый портрет. Это пример сложного, композиционного развития метафоры, которым Есенин поль­ зуется нередко. Так строится стихотворение, посвященное Л. И. Кашиной («Зеленая при­ ческа, девическая грудь...»), так же построе­ ны «Цветы», «Клен ты мой опавший», «От­ говорила роща золотая» и некоторые другие. Причем развивается в большинстве случаев лишь один вид метафоры — олицетворение, одушевление предметов природы, свойствен­ ное более, чем кому-либо, Есенину и рус­ ской народной песне (стоит вспомнить хотя бы «Что стоишь, качаясь, горькая рябина»). Но если у народа психологическая оцен­ ка предметов и явлений природы постоянна, то Есенин в своем отношении к «одушев­ ляемой плоти» очень разнообразен. Луна, «замызганная» в сотнях стихов до Есенина, живет у него особой жизнью. Она бывает «озябшей». А когда одиноко и жутко — она не светит в окно, а — Ах, луна влезает через раму — Свет такой, хоть выколи глаза!.. А вот весенняя, «сладострастная» луна: С ад полышег, как пенный пожар. И луна, напрягая все силы, Хочет так, чтобы каж дый дрож ал От щемящего слова «милый». И не всюду, а только над родными по­ лями луна может человеку помочь сохра­ нить силы сердца и души: Если душу вылюбить до дна, Сердце станет глыбой золотою. Только тегеранская луна Не согреет песни теплотою. Есенинской образной речи свойственно «олицетворение наоборот» — человек приоб­ ретает качества, свойственные природе: О блетает моя голова, Куст волос золотистый вянет... Пользуется этим приемом Есенин так же часто и мастерски. А люди разве не цветы? — показывает он рождение образа. И образ развивается: ...Я видел, как цветы ходили... ...Цветы сраж алися друг с другом..* ...Мне страшно ж аль Те красные цветы, что пали, Головку розы режет сталь... И великолепным росчерком это компо­ зиционное развитие образа завершается: ...Я милой голову мою О тдам как розу золотую. Нередко и сейчас приходится слышать, что сила Есенина — один только талант его. Ни знаний поэтической техники, ни труда за ним долго не признавали. «Самородок» — и все тут...