Сибирские огни, 1965, №11

серый почтамт, серое небо в серых облаках и эти портреты, серую неяркую печать военных дней. Как-то рассказал я об этом Александру Александровичу и добавил, что теперь, когда бы ни шел мимо почтамта, каждый раз вспоминаю именно этот день и эту газету. — Тебя покорили люди,— сказал Фадеев.— Можно забыть все — внешность, на­ ружность человека, слова можно забыть, боль забывается; когда болит — думаешь, ни­ когда не забуду, а забывается; радость забывается, веселье,— Фадеев помолчал,— любовь, ну, в общем, радость любви тоже забывается. Помнится, но и она забывается.. А вот судьба человека, не какая-то там черная, фатальная, а судьба — линия человече­ ской жизни, для чего человек жил. к е м был в жизни, чему жизнь отдал, труд его,— никогда не забывается. И если он в частностях, в мелочах выражает это свое о б щ е е , то и мелочи эти и частности — тоже не забываются. — Подумать только,— сказал я,— совсем обыкновенными ребятами были! Ну, как те, что рядом ходят,— и такой подвиг!.. — Да, да,— прервал меня Фадеев.— Ты знаешь, я был недавно в одной шко­ ле. Мне сейчас часто по школам приходится бывать. Так вот, обсуждали они, ребята, «Молодую гвардию». И одна девушка, понимаешь, такая беленькая, с косами,— Фадеев уставился на меня и часто, часто заморгал. — Ну,.— сказал я, не придавая еще значения его молчанию,— что же она? — Она,— сказал Фадеев,— говорила о молодогвардейцах, о романе говорила, О' ребятах, какие они замечательные. Каким образцом являются... Говорила, говорила, а потом как заплачет! Фадеев снова остановился, уставился на меня, и я вдруг увидел, какие у него стали подозрительно светлые, светлые глаза. — И вот,— говорил, между тем, Фадеев.— эта беленькая школьница, с косами, плача, сказала, что она тоже мечтала бы быть такой, как девушки-молодогвардейцы, что она бы, наверное, смогла быть такой, только пытки, муки она бы не выдержала.... Понимаешь, так при всем классе и сказала. А я слушал ее и, глядя на нее, до того, понимаешь, разволновался... Одним словом, так это меня растрогало, что сам чуть не заплакал. Вот ведь как! Я сказал ей: «Милая ты девушка, ты не плачь! Я думаю, что и ты бы смогла и ты бы выдержала! — Фадеев снова заморгал, и глаза его потемне­ ли.— Ты просто еще себя не узнала!.. И не дай бог повстречаться с этим!» — Верно,— сказал я.— Люди часто сами не знают себя. Когда настают обстоя­ тельства необычайные, пробуждаются и силы необычайные! Фадеев сразу встрепенулся. — Кто это сказал? — воскликнул он. — Не помню,— ответил я. — Жаль, что я не знал этих слов раньше,— сказал он,— их надо было сказать в школе, ребятам этим. — Ты их сказал. — Но как, когда? — удивился Фадеев. — Ты их сказал своим романом. Ты очень многое сказал... — Ну, это ты уж чересчур! — сказал он и, как всегда, когда бывал растроган, положил свою большую теплую руку на мою. ...Когда Фадеев читал страницы, посвященные Уле Громовой, голос его становил­ ся глубоким, грудным, задушевным; звонким, когда появлялась дерзкая, смелая Любка Шевцова, и особенно серебристым, когда, не скрывая своего восторга, читал он о Сер­ гее Гюленине,— оттенял и рассудительную отчаянность юноши и стремительные движе­ ния его души... Я слушал, слушал его в этот переделкинский зимний вечер и вдруг почувствовал; ну, конечно, он любит ее!.. Если дерзостная, беззаветно храбрая Любка Шевцова, брыз­ жущая светом и радостью бесстрашия,— для него как младшая сестра, которой он не перестает восхищаться, если Валя — ему как милая доченька, то Уля Громова,— когда он читал о ней, это слышалось в его голосе,— и внешним своим обликом, и внутренней душевной красотой, спокойным мужеством, подлинной женственностью и, наконец.