Сибирские огни, 1965, №11

Все было очень просто. Между прочим, Фадеев сам предложил: — А что, хлопцы,— сказал он как-то после обеда или после ужина,— я вот возьму и почитаю вам роман. Все, конечно, с радостью согласились. И вот мы, переговариваясь, рассаживаемся, а Александр Александрович молчали­ вый, строгий, один за столом — наедине со своей папкой, простой, серой. Мы были не первыми, кому он читал роман. Более того, «Молодая гвардия» уже набиралась для второй книжки журнала «Знамя» и, следовательно, была принята к печати. Но сейчас его волновало другое: как примут роман люди, какой ответ он вызо­ вет в их душах и сердцах. Он искал и жаждал немногого — простого человеческого отклика. Сдержанная строгость, за которой Фадеев скрывал свое волнение, какая-то, я бы сказал, торжественность, с которой он приступил к чтению, медлительность — все это передалось нам, и в комнате наступило то напряжение, которое было одинаково необ­ ходимо, чтобы покориться силе художника и взроптать, если бы этой силы он вдруг не обнаружил. Несмотря на то, что мы все ждали чтения, читать он начал совершенно неожи­ данно: — Нет, ты только посмотри, Валя, что за чудо! Прелесть! Точно изваяние... Таким он мне и запомнился — за чистым столом — высокий, один, на фоне темно­ го, зашторенного позади него окна; стопка рукописи, аккуратно лежащ ая перед ним, руки его, ладные, с большими сильными ладонями; слушатели, сидящие, затаясь, в полутьме, и его голос, глуховатый, сильный и такой характерный и разнообразно зву­ чащий, и страницы, тонкие, издали как бы совсем чистые, которые он неторопливо одну за другой аккуратно стопочкой укладывал влево от себя. Странно, но едва только Фадеев прочел первые фразы — стало ясно, это — победа. Перед нами была жизнь, наполненная, словно лес, пеньем" птиц, и степь, подерну­ тая дымкой, и воздух, сотрясаемый дальним уханьем взрывов, и нечеловеческие голоса пыльной, хриплой, ворвавшейся на нашу землю войны. Все, что было дальше, все, что читал и читал Фадеев,— это было у к р е п л е н и е того сразу возникшего ощущения реальности, зримости происходящего, в котором с точностью угадывались и ивет, и звуки, и запахи, и движение, сливавшиеся в единое целое— неповторимую, прекрасную, страшную, ожесточенную жизнь. Захваченные силой фадеевского таланта, мы следили за происходящим, за судь­ бами героев в те страшные и безжалостные дни отступпения, дни, когда ведь и мы жили, и мы все э т о каждый по-своему и на свой лад перенесли и выстрадали. В не­ умолимости рассказанной Фадеевым правды об этих днях, об этих девчатах и юных краснодонцах — то главное, без чего он не мыслил себе настоящего произведения, его центральную идею. Забегая вперед, надо сказать, что будущая неудача работы над «Черной металлур­ гией», сыгравшая роковую роль в судьбе писателя, именно и состояла в том, что время с беспощадной ясностью раскрыло художнику ложность центрального конфликта ро­ мана, и он рассыпался в руках писателя, а центральная идея произведения не могла уже найти себе жизненного оправдания и перестала существовать Но если мы, слушатели «Молодой гвардии», затаив дыхание, так сразу ощутили победу художника и, увидев укрепление ее во все новых и новых страницах, радовались ей, как своей победе, то и для самого Фадеева, в какой бы он раз ни читал роман,— тем более роман еще неоконченный! — это чтение было испытанием огромным Мы слушали, и невольно вспоминался тот день и час, когда Москва впервые узна­ ла о краснодонцах. Утром я шел по улице Кирова И на газетном щите увидел «Комсо­ мольскую правду». Вверху полосы были портреты, они были не очень хорошо отпеча­ таны. Люди останавливались и читали. Люди, которые каждый день читали о герой­ стве— в сводках Совинформбюро, в телеграфных сообщениях, в очерках, в письмах друзей и родных, люди, среди которых были и те. что сами могли бы прочесть о себе, потрясенные, отходили от газетной витрины. Я отлично помню этот день — серый день,