Сибирские огни, 1965, №11

Действительно, стоило только позвать: «Пошли!» — и он, может, побагровеет, а может, и нет, но подожмет губы, поиграют у него скулы, и без всякого удовольствия, хотя сознавая, что ты прав, холодно скажет: «Пошли!» Как у истинного мужчины — волевого и с большим характером — в душе его еще оставалось место, где таился маль­ чишка, для которого потребность «посидеть на заборе или стрельнуть из рогатки» была превыше многих правил, установленных скучной частью человечества — взрослыми. Сами того не ведая, переделкинские мальчишки почувствовали, что это уже не игра, притихли и молча наблюдали, как писатель Фадеев подошел к краю косогора, поставил сани, маленькие и легкие, переступил через них, так что они стали у него между ног, и оглянулся на нас. Он поправил на голове светлую пыжиковую шапку, почему-то громко откашлялся, словно собирался начинать выступление, быстро подо­ брал полы шубы, сел и... лихо поехал с косогора. Он ехал вниз, прямой в спине, не меняя позы, точно творя важное дело, и хотя виден был сверху, со спины, удаляющимся вниз, я так и представил себе его лицо—■ медно-красное, сосредоточенное, плотно сжатые губы и твердые скулы. Он благополучно съехал до конца. Еще немножко посидел к нам спиной, не пово­ рачиваясь, на санках, чтобы мы видели, что все было «чисто», потом вдруг встал и каким-то величественным жестом отдал проволочный провод подоспевшему мальчишке. — Вот т а к !— сказал он, обращаясь к ребятам.— И только так, товарищи, надо ездить на санках! Он был очень, очень доволен. — Все-таки. Витя,— сказал он, улыбаясь,— ты обнаружил чудесное человеческое качество: долготерпение... И в общем,— сказал он неожиданно жестко, заморгав и ду­ мая о другом,— хорошо, что ты не зануда! — И на том спасибо — сказал я. — Да ты не обижайся, старик! — сказал Фадеев.— Я же тебя люблю! Он сказал это просто, как воды напиться, но и сейчас, в минуту душевной откры­ тости, прорвалась в его голосе жесткость, словно он вспомнил о чем-то другом. В те дни, быть может, даже не осознанная самим Фадеевым, возникла у него потребность «испытания» самого себя. Он все как бы хотел доказать и даже не столько другим, сколько самому себе, что он м о ж е т то, что д о л ж е н . Проявлялось это и в таком «детском» преодолении себя, как катание на санках, и, конечно, в том упорстве, мужестве, с которым он писал «Молодую гвардию»: ведь работа над романом требо­ вала сопереживания трагедии молодогвардейцев, необходимости углубиться и внутрен­ не вынести те муки которым предали их фашисты. В душе его шла неостанавливающаяся работа, его ни на мгновение не оставляла мысль о том страшном испытании, через которое ежедневно, ежечасно проходят перед его мысленным взором все еще живые для него, еще существующие, борющиеся, его юные любимые герои Не расставаясь с ними ни на мгновение, жил тогда Фадеев толь­ ко своими краснодонцами, своей «Молодой гвардией». Помню, однажды я постучался к нему в дом. Огромная двухэтажная дача мол­ чала. Толкнул дверь. Она открылась — была не заперта Вошел внутрь. Дача была холодная, нетопленная. Я тихо открыл дверь1в маленькую комнату на первом этаже — это была единственная комната на весь дом, которая отапливалась. Кровать, стол, стул и кресло. Вот и все, что в ней было. За столом сидел Фадеев и писал что-то на чистом листе бумаги. Он поднял на меня глаза: они были не его. — А-а-а, Витя! — сказал он отчужденным голосом, не выпуская простой ручки из пальцев и глядя куда-то сквозь меня. Мне стало не по себе, и я ошалело сказал: — Ну. я пошел! Странные слова: прийти для того, чтобы сказать: «Я пошел!» Но Фадеев не удивился. Он продолжал сидеть неподвижно, словно не решаясь нарушить равновесие. Я молча закрыл дверь и, неслышно ступая, прошел по холодной даче на улицу. Это была «Молодая гвардия» и, кажется, в трудные для нее минуты.