Сибирские огни, 1965, №9

к ак Емельянов, либо устранялись от жизни, как вернувшийся из тюрьмы брат Броваль- •ского. А они, продолж авш ие жить, выпол­ нять долг, сраж аться, оказались словно стреноженными собственной неспособно­ стью додумывать до конца, быть до конца ■откровенными. И Щ ербатов не мог начисто­ ту все объяснить командиру дивизии Трой- никову, хотя молодой, толковый полковник l был ему симпатичен, близок и лучше дру- " гих способен его понять. Г. Б акланов свободен от предвзятости и огульных выводов. Не одни такие, как Л ап ­ шин, будто на дрож ж ах, поднимались вверх, заполняя образовавш ийся вакуум. И Трой- никову подфартило, если он в двадцать во­ семь лет получил под начало дивизию. О станься Тройников жив, он в сорок пятом поведет на Берлин корпус, а то и армию. Но сейчас, в июле сорок первого, ему еще не под силу предопределить исход боя, об ъ ять все тайное и явное, отчего он зави ­ сит. А многоопытный Щ ербатов ограничен в своих возможностях помочь Тройникову, сократить ту немалую дистанцию к полко­ водческой зрелости, которую предстоит пройти молодому комдиву. Тем более, что на ней появляю тся никак не обязательны е препятствия. Майор Ш алаев не успел сделать Трой­ никову чего-либо дурного, успел лишь не­ взлюбить его, невзлюбить стихийно, неосо­ знанно Начальник особого отдела корпуса не ж аловал тех, «которые умом живут, на всякую вещь умом своим посягают, под­ вергают сомнению, что им не положено.... Он не любил их и не доверял». Глухая не­ любовь усиливалась безошибочным чутьем Ш алаева — Тройников его не боится. (О Щ ербатове он так не дум ал, Щ ербатов, он знал, нетверд перед силой, которая стоя­ л а за ним, Ш алаевым ). Безбоязненность Тройникова шла скорее всего от его моло­ дости. Удар, как правило, наносился по лю ­ дям щ ербатовского поколения, и Тройников мог позволить себе роскошь не задумы вать­ ся об э т о м , игнорировать Ш алаева. Недоверчивый ко всем проявлениям са ­ мостоятельной мысли, убежденный, что т а ­ кая мысль — всегда во вред государству, а думающие — волки, как ни корми, все р ав ­ но в лес смотрят, Ш алаев имел исчерпываю­ щее объяснение фронтовых неудач: преда­ тельство. Он был убежден: мало, мало иско­ ренили врагов перед войной, и вот теперь торжествует измена: «...Лучше десять невиновных обезвредить, чем одного врага упустить. Сто невинов­ ных! Тогда бы не пришлось сегодня распла­ чиваться тысячами!». # Ш алаев субъективно честен. Но ш ала- евское мироощущение, темная неприязнь к интеллекту, подспудное недоверие к людям хилым, болезненным, слабым (от таких все- . го можно ж дать, то ли дело здоровый, всег­ да всем довольный человек), готовность послать на смерть сотню невинных — все это духовно сближ ает начальника особого отдела с теми, кто находится по ту сторону фронта. Они тож е ненавидят свободную мысль, презирают больных, немощных, ут­ верждаю т, что только физически сильное, здоровое имеет право на жизнь, для них проще простого отправить на тот свет сто или тысячу невинных. Когда мы читаем о гитлеровских фоторепортерах, отбирающих среди советских военнопленных людей м ало­ рослых, с асимметричными лицами, с физи­ ческими недостатками (пусть немцы в тылу убедятся, что их армия воюет против недо­ человеков, недостойных заним ать место на зем ле),— в памяти встает уж е погибший Ш алаев. Смерть Ш алаева — логическое заверш е­ ние его парадоксального существования. Ш алаев гибнет, принятый бойцами за пере­ одетого лазутчика. А сам он поначалу при­ нимает бойцов за враж еских парашютистов. Он стал жертвой подозрительности, кото­ рую распалял безгранично. Сцена гибели Ш алаева почти зеркально отраж ает предшествующую ей сцену рас­ правы над ни в чем не повинным учителем, якобы дававш им сигналы враж еским само­ летам. Там судьей выступал Ш алаев, и только чудо спасло несчастного учителя. А здесь он был подсудимым, а чудеса слу­ чаются не всякий раз... Сблизив обе сцены, Г. Б акланов право­ мерную и справедливую мысль прочертил с азбучной наглядностью , что, как известно, в художественной прозе не обязательно. Т а­ кое сближение выглядит нарочитым: очень уж непосредственно одно следует за дру­ гим, одно напоминает другое. Виной тому не композиционный рационализм (Г. Б а к ­ ланов свободно ведет повествование, уве­ ренно передвигаясь во времени), а, п ож а­ луй, узкие хронологические и сюжетные р,-мки романа. В них писатель хотел, дол­ жен был втиснуть очень многое. И втиснул, лиш ь в сцене гибели Ш алаева невольно дав нам почувствовать эти рамки. «Июль 41 года» — книга не только о днях наступления, и не только о днял, им предшествовавших, но и о днях грядущей победы. Ибо тогда, в июле, началось пре­ одоление всего того, что предстояло преодо­ леть на четырехлетием пути к Берлину. Путь этот был извилист и несказанно т я ­ ж ек на всех своих этапах. И по мере того, как дымка времени затягивает его, увеличи­ вается писательское стремление постичь са­ мое трудное и дорого оплаченное. Е сть в этом своя закономерность. Если зловещие события предвоенных лет обесценивали человеческую жизнь, а война запросто, походя, отнимала ее, то все по­ знанное за последние годы научило превы ­ ше всего ставить жизнь, достоинство совет­ ского человека. И это обновленное знание обязы вает снова и снова искать причины неудач, неоправданных порой потерь. Н а войне, разумеется, всегда возмож ен неуспех, всегда существует множ ество при­ чин, от коих зависит, кто выйдет из боя с победой, а кто — с поражением. О днако это многообразие нетрудно свести к простой