Сибирские огни, 1965, №5

те своей не видит красоты». Когда же он случайно увидел эту красоту, то именно она, эта сверхъестественная, не­ бывалая красота, представшая перед ним в виде «диковинного цветка», потрясла и погубила его. Но не следует на основании стихотво­ рения «Нарцисс» прямо и категориче­ ски судить об отношении поэта к красо­ те. Для В. Казанцева, пожалуй, в той же степени характерно влечение и к другой красоте — «полегче», что называется. Эта красота связана с тишиной, спокой­ ствием, она должна в высшей степени обладать способностью быть созерцае­ мой, прямо предполагает наблюдателя. Вот, например, по снегу бежала лыж­ ня, «легко, как будто пела». Она напо­ минала «легчайшей кривизны изящное лекало», но вдруг начался подъем, «ко­ лея сломалась» и —• Характер тут заговорил, Тут замолчала песенка. Поэт начал жалеть о лыжне... И все? И только-то? Увы! В «Нарциссе» красота выступает как могущественная и губительная сила, в только что цитированном стихотворе­ нии — как нечто легкое, развлекатель­ но-несерьезное, кончающееся там, где «заговорил характер». Обе эти крайно­ сти возможны лишь при одном условии: при совершенно пассивном, бесхарактер­ ном восприятии мира, при отсутствии деятельного к этому миру отношения. И красота, которой заворожен поэт, ско­ рее красота, рожденная богатым вообра­ жением автора, нежели красота самой жизни, деятельная и подлинная. Лирический герой В. Казанцева неред­ ко статичен, он весь — одно, гипертро­ фированное зрение. И нередко это взгляд только «из окна поезда», как бы оправдывающий упрощенное, примити- визированное видение мира: Мир, проводами разлинованный, Лежит, как детская тетрадь. И вдоль линеек, как по струнке. Расположились за окном Простые детские рисунки: Березка, елочка и дом. В книжке имеется несколько стихов, где окружающий мир видится либо с поезда, либо с парохода, но начинает вдруг казаться, что таких вещей с не­ подвижным героем среди иллюзии дви­ жения — много. Впрочем, в сборнике «Лирика» есть и стихи другого плана, которые можно на­ звать «стихи-размышления». Вот В. Казанцев описывает поведение рабочих парней в столовой. Они «в ро­ бах загрубелых» демонстративно встали в очередь «среди других — в рубашках белых». Эти парни подолгу «вертели» в руках меню, у чистых мальчиков под но­ сом «гремели яростно подносом» и, кро­ ме того, «блюда требовали басом, чтоб пахло все ж — рабочим классом». Ока­ зывается: Они подчеркивали гордостью, Они твердили каждым жестом, Что на земле они не гости, Что на земле они у места. Но перед кем же так «выламывают­ ся» эти парни? Они-де рабочий класс. А остальные что же, буржуазная «чистая публика»? Так поэт, влюбленный в кра­ соту, оказался вдруг апологетом прими­ тивизма и некультурности, т. е. того, что следовало бы как раз осудить с точки зрения подлинной красоты человеческо­ го поведения. Как бы чувствуя, что он может по­ пасть впросак с конкретным жизненным материалом, но движимый, по-видимому, все-таки хорошим желанием быть акту­ альным, В. Казанцев предпочитает рас­ суждать о вещах, более отвлеченных. Та­ ких, как простота и сложность, глубина и бессмертие. В частности, оказывается, что «природа добрая» содержит свои за­ коны «в открытом виде», и нужно их лишь «увидеть». (А естествоиспытатели, чудаки, столетиями бьются над постиже­ нием этих законов!) Все «очень просто»: нужно лишь говорить да или нет. Ведь «в простоте и сложность вся!» Но кому и зачем нужна эта лжесложность? От «сложности» поэт, естественно, пе­ реходит к глубине: Живу отныне глубиной, Она в глаза мне заглянула. Эту глубину он ищет в каждом слове, жесте — И даже там, где нет ее. И не было. И быть не может. Но опять-таки зачем искать что-либо там, где этого заведомо не может быть?.. Почему же, спрашиваем мы себя, В. Казанцев, перешагивая границу ма­ ленькой зоны «вечной красоты», так меняется и почему действительность предстает у него тут такой «опримитив- ленной», а размышления о ней, против воли автора, выглядят просто пародий­ ными? «Вагонная точка зрения» такова, что видно с нее мало и плохо, и, чтобы убе­ дить себя, что он знает современную жизнь, В. Казанцев и «упрощает» ее, тем самым обедняя прежде всего себя самого. И нельзя сказать, что сущест­ вующий за границей «вечной красоты» «другой мир» — это не настоящий, не реальный мир. Он представляется ему в виде «летящей стены» состава, мча­ щегося мимо и «только лишь мелькань­ ем окон» касающегося его. Однако при­ знание факта существования «другого мира» (настоящего) как-то даже рас­ страивает лирического героя. Он уверя­ ет, что ему «не видать его (мира) конца, и не ясны его законы», и он тужит лишь