Сибирские огни, 1965, №5

Хорошо живете, ребята, — говорит он, оглядывая нашу полупустую ком­ нату. — Мебелишкой не мешало бы обзавестись. А впрочем, может, так лучше, очень у вас молодо тут! Он откидывается в стареньком плетеном кресле, и оно скрипит и стонет под его могучей и ладной фигурой. Саша молча глядит на нас и вдруг запевает своим особенным звонким и глубоким голосом. Поет долго, одну песню за другой. Во лужку, да во лужку, во зеленом поле... Он поет свободно, вольно, иногда взмахивая в лад пению большой краснова­ той рукой с длинными сильными пальцами. Потом заводит любимую свою «Ряби­ ну», «Сижу я целый день тоскую», и даже залихватские дальневосточные частуш­ ки «Нас побить, побить хотели...». Он хвалит чай, который я наливаю ему в зеленый граненый стакан, и пьет его вприкуску. Конечно, разговор заходит о литературных делах. Но Саша явно не хочет о них говорить. — А ну, Лида, почитаем Блока! И сам читает: Превратила все в шутку сначала. Поняла, принялась укорять, Головою красивой качала, Стала слезы платком утирать... — Ох, вы, женщины, любите выяснять отношения! — и он смеется высоким заливистым смехом. Но, видимо, не суждено ему было в тот вечер уйти от литературных раз­ говоров. Не помню, с чего он начался, этот разговор, а вот окончание его помню прекрасно: Саша, — говорит Юрий Николаевич. — Ты меня знаешь, я дисциплини­ рованный член партии. Постановление принято, значит, оно для меня закон. Я от всей души стараюсь понять его необходимость и для всей страны, и для самого себя. Но тебе-то я могу сказать... Я жил в Ленинграде и хорошо знаю Михаила Михайловича Зощенко. Не будем говорить сейчас о том, какой он талантливый писатель, ты это и без меня знаешь. Ну, хорошо, допустим, он совершил ошибку, написал идейно вредное произведение... Допустим, что есть необходимость его за это жестоко раскритиковать... — Я смотрю на Фадеева, он слушает нахмурив­ шись, настороженно и словно немного издалека. — Но ведь Зощенко честнейший человек, продолжает Юрий Николаевич. — Больше того, это человек безуко­ ризненной храбрости. Пожалуй, ни один писатель в Ленинграде не пользовался таким моральным авторитетом, как Зощенко. К нему всегда обращались за ре­ шением спорных вопросов, потому что верили в его справедливость. И такого че­ ловека вдруг на весь мир объявляют подонком. Кому это нужно?.. И вдруг Саша, не дослушав, каким-то отчаянным движением стискивает го­ лову и упирается локтями в стол. Стол старенький, он качается, посуда звенит. Прекрати, Юра! Я прошу тебя, прекрати этот разговор! — говорит он сквозь зубы, с трудом удерживаясь, чтобы не закричать. Какое-то непонятное бешенство овладевает им. Я не могу вам ничего сказать! Не могу, понимаете! — твердит он. — И прекрати, прошу тебя, прекрати! Он резко встает, подходит к окну и, раскинув руки, берется за раскрытые рамы. За окном городская августовская ночь, теплая и звездная. Доносится звя­ канье трамваев, редкие гудки автомобилей, но все это издали, — корпус наш стоит в глубине двора. — Тихо у вас,— говорит он, не оборачиваясь,— И к земле близко... Хоро­ шо! И вдруг, повернувшись: — Не сердись. Но я говорить об этом не буду. Не может человек одновременно лежать и стоять. Выбирать надо! Он снова отворачивается и долго смотрит в окно, на желтые, оранжевые, го­ лубые окна противоположного корпуса.