Сибирские огни, 1965, №4

нения или находиться здесь, иод пулями? И подумал: лучше на фронте. Здесь все понятно — где свои, где враги. Если погибнешь, то знаешь, за что и от чьей руки. А тогда... Вчерашний друг говорит о тебе черт знает что! В тридцать пятом году мы ездили с одним товарищем по Кубани. Лето, жара, он не взял с собой лишней рубашки. Я дал ему белую косоворотку. И вот прихожу я в тридцать седьмом году на партсобрание, на котором стоит вопрос о моем исключении из партии и главным обвинителем против меня выступает этот товарищ. Я вижу: на нем моя рубашка. Это было, пожалуй, страшнее всего... И кто виноват, не знаю. Все мы виноваты. Было бы странно, если бы я стал отмежевываться от того, что происходило в стране. Мы ее создавали, мы за все и отвечаем... Я слушала Юрия Николаевича и вспоминала очереди в тюрьмах, заплакан ные лица моих сверстников, комсомольские собрания. — Но зато в эти страшные годы я узнал, что такое истинная дружба. Сколько сделал для меня Фадеев!.. А Борис Левин? Когда первичная партийная организация вынесла решение о моем исключении из партии, сразу прекратились заработки. Копить деньги было не в нравах нашего поколения. Пришла зима, а я остался в белых парусиновых ботинках —*хоть из дома не выходи. Разве забуду я. как Левин, смущенно и застенчиво улыбаясь, принес новенькие черные баш­ маки. Такое не забывается. — Но ведь вы не думали, что вас могут арестовать? — Я был уверен, что это случится, хотя не знал за собой никакой вины. Каждый вечер садился я за письменный стол и писал «Баташа», слушая, как про­ езжают машины по Сивцеву-Вражку, и ждал звонка в дверь. Но звонка не было, и я постепенно втягивался в писание, забывая о горестях. Счастливая наша про­ фессия! Я писал тогда первые части «Баташа», и, может быть, именно поэтому книга эта так дорога мне... Он говорил, вырезывая что-то перочинным ножом на толстом крутом корне •большой сосны. Прервав рассказ, вдруг сказал весело: — А ну-ка посмотри, кто это? Я взглянула и увидела, что он вырезал на дереве мое лицо. — А ведь я даже не глядел на тебя, — гордо сказал Юрий Николаевич. — Пусть тут останется, может, еж придет, посмотрит, — сказала я. Мы взглянули друг на друга, и все тяжелое отступило, над нами была без­ удержная синева неба, легкие, летящие куда-то облака, листва багряная и жел­ тая, а где-то высоко-высоко мохнатая вершинка сосны. Потом мы шли к заколоченному главному корпусу, расположенному на бе­ регу Москвы-реки, садились на каменные Ступени, — в их трещинах пробива­ лась жесткая травка, — и смотрели, как опускается солнце. Юрий Николаевич очень любил закаты, и где бы мы потом ни жили, в Москве или в Переделки­ но, в Крыму или на Кавказе, — мы всегда отыскивали такое место, откуда мож­ но было провожать солнце. 7 Как-то само собой получилось, что из санатория Юрий Николаевич пере­ ехал ко -мне. Болезнь не отступала, он по-прежнему большую часть времени вынужден был лежать. Выходить один из дома не мог, неожиданно начинались припадки, несколько раз он падал на.улице и терял сознание... Юрий Николаевич возобновил работу над ^повестью «Гвардейцы», вторая часть ее должна была появиться в первом номере журнала «Знамя» за 1943 год. Мы просыпались в шесть утра, и Юрий Николаевич диктовал мне, потом вставали мама и Машка, мы ели зеленую капусту или картошку в «мундирах», и я бежала в Литературный институт. По дороге я относила машинистке то, что было отдиктовано утром. Юрий Николаевич оставался дома и лежа правил текст, полученный накануне с машинки. Правил карандашом, неразборчиво, потом я