Сибирские огни, 1965, №4

фигуру самого дяди Петра, и снующие в пыльном куреве две красные рубашонки. Но что это? По последнему пути, усиленно размахивая руками, бежит навстречу экипажу человек в крестьянском картузе. Это Иван Спрыжков. Вот он подбежал к дяде Петру, показывает назад, возбужденно, пожалуй, предостерегающе, но дядя Петр лишь отмахивается, его вагончик катится так же, как и катился, и тогда человек, постояв минуту, направляется к станции. А тем временем ветер гонит на маленький беззащитный экипаж разбойную ватагу вагонов — их пять по триста пудов каждый. Оживленный железный пере­ стук тонет в посвисте ветра — беду не услышишь, не увидишь за пересеками... Короткий треск — кажется, переломили лучину, ручной вагончик кувыркается под откос, будто пересохшая мертвая шишка, сбитая палкой с дерева. Смерть. Один из мальчишек погиб. Петр Наурсков получил тяжелые ушибы. Кто ж убийца? Ветер? Култаев, унтер-офицер жандармского управления железных дорог, пришел к мысли, что «причина происшествия вследствие сильного ветра», и к рапорту на имя судебного следователя приложил... камень, который, по его разумению, дол­ жен был навести на след виновных. Камень — не вещественное доказательство, в строгом смысле этого терми­ на. Он удостоверял не трагедию происшествия, а попытку предупредить ее. Очень вероятно, что это и был тот самый «предмет заторможения», который подобрал на путях Иван Спрыжков, человек в крестьянском картузе, шедший на станцию «хлопотать о должности», — подобрал и сунул под колесо первого вагона-бегле- ца, чтобы затем направиться к Петру Наурскову со своими предостережениями. Жандармский же унтер надёлял камень совсем другим и весьма оригинальным доказательственным значением — по его мысли, камень удостоверял, что, кроме него, этого камня, на пакгаузном пути, где стоял порожняк, ничего другого не было. Подтвердить тезу, «ничего другого не было», значило доказать обвинение. По точному смыслу Инструкции железнодорожным чинам... «во избежание угона или ухода со станции подвижного состава под колеса его должны быть подложены брусья или другие приспособления». Нет приспособлений — есть «нерадение по службе», уголовная вина. На весах здравого смысла унтеровский камень ничего не весил, но нашлись истинные доказательства, и дознание получило ход. На обложке с казенным вензелем встало: «Дело Самарского окружного суда по 1-му столу Уголовного отделения о дворянине Николае Николаеве Языкове и отставном рядовом Иване Иванове Кузнецове обвиняемых в преступлении] предусмотренном] 2 ч. 1085 ст. Улож.». Ленин защищал первого. Языков? Уж не родной ли сын поэта пушкинской поры? Тот — Николай, этот Николаевич. И оба — с раздольной Волги... Ленин любил Языкова, нередко пел с друзьями «Нелюдимо наше море» — дивное созданье поэта, преклонялся перед его вольнолюбивой музой, и вот — защищает его сына. Не здесь ли и лежит объяснение, почему он вступил в это дело? Не здесь. С чувством разочарования узнаю, что начальник станции Безенчук не был сыном поэта. До поступления на железную дорогу бн состоял нк военной службе в 94 пехотном Енисейском полку и, судя по копии послужного списка, участво­ вал «в походах и делах противу турок». «Всемилостивейших рескриптов и высочайших благоволений не получал», но был удостоен боевой награды — Вонного ордена 4 степени «за оборону Шип- 9 «С ибирские огни» № 4.