Сибирские огни, 1965, № 002

когда гроза или зверь! Казалось, срослись, казалось, ничто меж нами не станет... И вот пришла беда. Никого не виню, не об этом я. Но ведь должно было от тебя слово прийти, должно было прийти! Я б к тебе пешком, с ободранными ступнями, если бы с тобой беда... Так что ж ты, Катя Кузеванова, ответишь, какое у тебя свое слово против слова Евдокима? — Не надо, Евдоким. Мне и так очень... трудно. Я ведь себе про себя и похуже говорила... Пожалуйста, выслушай... Молчание. Я снова тихонько привстал — ни одна песчинка не шорхнулась на завалинке,— взглянул на крыльцо Горчаковых — нет ли кого там — и к нашему окошку... Сидит Евдоким. Забинтованную руку здоровой поддерживает. И, так смотрит на Катю — будто в него второй раз из ружья пальнули. Ну, говори, зачем ты к нам! Она отошла на шаг от кровати — ближе к двери. — Так вот. В ту ночь, когда вы Аркашку привели... Вы ушли... и отец за вами... вслед... Р уж ь е взял и ушел. А вернулся на третий день... Она еще ступила ша г к порогу. — И всю ночь бормотал что-то страшное. Про кабанов. Про тебя. Это он, он тебя, Евдоким. Он стрелял... И утром он понял, что я с лыш а ­ ла, догадалась, знаю. И ушел. «Не ищите», сказал . Совсем ушел... Вон кто ты таков, Гришка Кузеванов, вон до чего ты дожил. Вот от­ чего гаслые глаза... «Гони ее! Не слушай!» Значит, я не говори, что тьг убивец сына моего, а ты молчок про меня, про окаянную мою дурость... Ох, давит, давит в груди! А Катя совсем уже у двери. — Я не могла так уехать, чтоб не ска зать тебе... и не надо сейчас больше ни о чем, опомниться мне надо. А в Мурашах мне сейчас нель­ зя... Ты ведь поймешь. Уеду я... Прощай, Евдоким... Протопали летучие каблуки. Мелькнула на крыльце растрепанная голова. И зонтик дурацкий... Ну, батя, беги теперь к Евдокиму. Совсем, должно, плохо с ним от такого навкось-раскось разговора! Глянул в окошко. Лежи т , руки на груди, спокойно лежит. Голова повернута к двери. И улыбается. Улыбается, а? Улыбается, чудная башка! Я — огородом, по задубевшим грядкам — на озеро! — мимо баньки и кадушки-кладовушки — к птичнику, к жене! — через плетень, берез* няком — к Таисии, к своей Таисии,— пойми, рассуди, успокой... А что это у меня в руках? Бекасик, миленький ты мой,— чистая, как слеза, прозрачная, как хрусталь,— утешная ты моя, целебная ты моя водичка! Самый раз сейчас, самый раз дерябнуть! Вон, у ворот птичника, подходящий камушек,— синий, в трещинах, старый камень — ну-ка, принимай угощеньице! А ну, бекасик, не серчай, хлопнись как следГ Стеклянная пыль брызнула во все стороны, и запахло привычно — мутно и горько. Так, знатно выпили, а теперича закусим это дело, помя ­ нем покойницу. Я вытащил из тряпицы здоровенный огурец и начистс- кусанул половину. И луковку сожрал, и пирог с черемухой. Знатно з а ­ кусил! На веки вечные. И, дожевывая пирог, влетел в птичник. Снежная метель, белые облака,— куд-куды! Га-га-га! — з ам е т а ­ лось, забило крыльями, разбушевалось гусиное, утиное, куриное войско. — Д а что такое, Осип, что случилось? — Вот она, моя Таисия, в бе­ лом халате, в белом чепчике — невысоконькая, ладная, с добрыми ру к а ­ ми и строгим лицом.— Ну, говори, говори же скорей!