Сибирские огни, 1965, № 002

ги, так ж е люблю, как птиц, лес, небо. Я не делю надвое: это жизнь, а это книги. Вот. А для чего живу и для чего жить? Ну, что я тебе скажу! Никак ей слова не поддавались, и я думал, она сейчас заплачет от обиды на себя. — Д л я того, чтоб вот деревья не рубили, для того, чтоб кабаны хлеб не топтали, для того, — она чуть запнулась, — чтоб по тюрьмам люди не сидели... Чтоб так жилось, так... Ну, чтоб жизнь как в стихах, как в музыке... Понимаешь? Ну, как тебе еще сказать? Она примолкла. А у Феди, что под кепкой, заныло сердце. Мать пре меня частенько: «неудумистый». Д ед Горчаков ворчит, что я с «балала­ ечным уклоном». Отец, правда, не так: «Есть в тебе от старшего брата, есть — и на шофера, и на тракториста выучился. Только у Троши были и руки, и сердце, а у тебя, видно, одни лишь руки...» Неужели так? Одно зерно: не часто я брата вспоминаю, не так, как Нюра, не так... Нет, отец, все равно выучусь на механика, за двоих выучусь — за себя и за брата. Вот. Выучусь. И на Клане женюсь... Далеко меня увели Нилкины слова, но. тут мысли мои оборвались и кепка полетела в сторону. — Тихо, — сказал Евдоким. — Тихо. Он не сдвинулся с места, не шевельнул ни рукой, ни ногой, будто и говорил не шевеля губами, а голос переменился: — Чую, ребята, пришли они. По закрайку бродят, принюхиваются, Сейчас на поле попрут. Замрите, ребята... Мы замерли — дальше некуда. Глаза у Евдокима сузились, ноздри широкого носа разошлись. Он невесомо приподнялся, мягко оперся на ладони и заглянул в прорезь ветвей. — Ничего себе семейка... Три матки, поросята донские, да третья­ ки... А секач-то, секач! Ух, зверюга... Тихо, тихо! Кабаны дружно и звучно похрюкивали — там, у зак р ай ки леса, у конца поля. Я тыркнулся глазом в щелку меж веток пахучей таволожки. И верно, секач был здоровущий да страшенный — матерый семи­ леток; огромная, толстая, треугольная голова, точно клин; короткое ту­ ловище, все в грязнобурой шерсти; стальная щетина на взгорбке; свер­ кающие белые клыки лезут из пасти поверх, будто изогнутые сапожные шилья — ничего себе слонишко! Матки — те были поменьше, они хоть и злы, а не так опасны, да и поросята им мешают, путаются меж копыт... — Ну, разбрелись по овсу, прожоры ненасытные, гляньте, гляньте, как накинулись на хлебушко... Будто меня самого жрут! Ты, Федя, бей маток, а я секача. А ты, Нила, сиднем сиди! Только если на тебя побе­ гут, тогда стреляй. А так — и носу не кажи! — Ничего, сейчас мы их играючи! — сказал я. Евдоким сделал рукой так, словно схватил меня за чуб и покру­ чивает. — Забыл наше присловье: «На медведя идешь — соломки бери, на кабана идешь — гроб тащи!» Ну, вылазь, Федя, заходи со своей сторо­ ны. Потише д а поближе, да поверней! Вишь, луна со всем удобством рас- светилась... Мы ползли к кабанам потихонечку, едва дыша, от суслона к сусло­ ну, и держась против ветра. Евдоким верно рассудил, что порося, по­ едая хлеб, обернутся к нам мохнатыми своими задами. Только лишь они переставали чавкать и вертеть завитушками хвостов, мы замирали , при­ хватывали дыхание и глядеть д аж е не глядели на свинячье стадо... И снова ползли — не чуя ни рук, ни ног, ни земли, ни неба...