Сибирские огни, 1965, № 001

Если настигал ливень, он снимал куртку и накрывал меня, и я чув­ ствовала, что ему д аже хорошо, когда намокнет на железной бугристой его груди тонкое полотно рубашки. На охоту, хочу — не хочу, брал меня с собой. Никогда не забуду, как он при мне поднял медведя — кто бы поду­ мал! — из-под корня упавшего дерева: «Тут он, мишка, под искорьем з а ­ лег, пристроился!». Медведище был страшенный, вылез,— прямо как живая мохнатая сопка, настоящая черная немочь! Озирается, пасть разинул, а мы меж деревьев, позади. Евдоким возьми, да и присвистни, медведь юлой кру­ танулся и — на дыбы. Тут Евдоким уложил его с одного выстрела. По­ дошли — медведь не шелохнется, ни одна шерстинка... «А я его под пе­ реднюю лапу, погляди-ка, здесь шерсть у медведя локтем вытерта от тодьбы. Сюда попадешь — он и не пикнет. Поняла?» Поняла, поняла, ■только вдруг не попадешь! Гак вот и катились наши дни... И никогда ничего о чувствах, о будущем. — Молчун же ты, Евдоким,— с досадой вырвется у меня. — Когда-нибудь заговорю! — пошутит он.— Не остановишь! Мне было покойно, защитно с ним. Хоть бы раз — медведя увидишь, змея подползет, ливень рухнет на голову,— хоть бы раз сжалось сердце, хоть бы раз какая жилка от страха дрогнула! Кедровник нас особенно сблизил. Каждую осень, как помню, отец с матерью уходили на Малханский хребет, а я с бабкой Дусей дома. И вот пришел день, когда меня взяли. А на другую осень я сказала отцу:« А что же Евдоким?!» Он посидел на лавке, раздумывая, взялся за шапку и по­ шел в тот конец села к Мака^ычевым. Сборы в тайгу были для нас хлопотливым и суматошным празд­ ником. Стряпня печенюшек и шанег, штопка толстых носков, ожидание по­ путной машины, дорога меж утесов, первая ночь на Поперечной в избе у старого Гомбочи. А жизнь в домике-юрте, а сбор шишек из-под колота, а молотьба шишки, а провеивание ореха! Сентябрьское солнце над голо­ вой, укромные малинники меж камней, грузди во мху, и тихие ночи в бревенчатой низкой юрте, — пронзительный крик кедровок, урканье бе­ лок, медвежьи осторожные шорохи... От всего этого осела на душе теплая дымка грустной нежности и странного изумления: «Это было?» Кедровник нас и разлучил. Незадолго до того стала я понимать, что Макарычевы — тетя Тася и дядя Осип осуждают отца, и все Евдокима отговаривают, чтоб не ходил с нами в тайгу. То на сенокос его пошлют, то на ток, то в город. А он и послушный, как ребенок, и упрямый, как сивер зимой: живо управится с любым делом и все равно нас в кедровнике разыщет! Кедровник нас и разлучил. Нет, не только кедровник. И отец тоже. И не только отец. Мураши, все тридцать дворов стали между нами. Нет, и не только Мураши. И Ев доким. И не только Евдоким. Я сама. Отец мне как говорил: «Что поделаешь, я ж его в драку не тянул.. Шут его знает, чего на него набрело! Ладно, парень он молодой, выка­ рабкается... Только нам теперь с ним врозь, ты запомни это. Озлобится или ке озлобится, все одно — отшатнется от нас, ты о своей дорожке з а ­ боться... Все одно, слышь, думай о нем, не думай — вместе вам уже не бывать. Мы ему ни к чему, и он нам... Ты об отце с матерью, о себе, слышь, о себе. Я уж лбом о кедрач расшибусь, а ты у меня и поученая будешь и с деньгой...»