Сибирские огни, 1965, № 001

з а Тыргетуем, кое-как пообмылись, пообчистились в полевом вагончике я — на мотоцикл — знакомой-презнакомой дорогой — скособоченной, не­ ровной, вокруг сопки, под ржавыми скалами, наискось через луг — к это­ му сияющему тыну, к этому стану. Ночь глубокая, тихо, окна темные, •спят доярки. Да нам что! Стучим, смеемся: «Дозвольте, девушки, сливок, очень пить охота». И сонный голос Симы: «Повадились, сливок им! Мы тут киске ложку молока жалеем... А ну, понужнем их!» Понужнули! Нам только это и надо: до зорьки вчетвером — с Катей ■и Клавой — проходили берегом Чикоя. Утром сидим на крутике над рекой и видим, как уходит лето. Уходит в воздухе, оставляя за собой серебристую шелковину паутинок и груст­ ный зов куличков и ржанок: уходит рекой по истончившейся у берега ряске; уходит лесом по желтым листьям берез; уходит полем и лугом по лиловым дорожкам мяты, по снежным коврикам горицвета; уходит сквозь кусты шиповника, раскаленные точно железо в кузне дяди Артема... Последний наш день с Катей! Вечером она уехала в Малету. Осенью мы с Григорием Ивановичем ушли в кедровник. И все. На этом точка. .^.Я очнулся от тишины. За переборкой уже никого не было. Дверь на улицу была полуотворена — Галя и Аркаша проскользну­ ли мимо меня — вон они, бегут на лужок за тыном. Пускай их! А Нила? Нила стояла ко мне спиной и читала вывешенные в переднем углу листочки. Я подошел, стал за нею. Сутуленькая худая спина, тонкая з а ­ горелая шея, колечки волос за небольшими узкими ушами... Спокойно мне с тобой, Нила... Что же ты читаешь, что там — в незатейлевой рам­ ке из лепестков и листиков, нехитро нарисованной цветным карандашом? Сразу и не разберешь, до того выцвели чернила! Вот те на! Обязательст­ ва по надою молока, которым уже сто лет! И которые из года в год не выполняются. Эх, батя, батя! Я протянул через голову Нилы руку и ма ­ хом содрал все бумажки вместе с лепестковой рамкой! Нила резко обернулась, сощурила глаза. Не понравилось мое само­ управство. — Сама же видишь, Нила, пустые это слова! Вроде иконки висит! Вон Клавка обязалась две тысячи, Маша — тысячу восемьсот... больше не насмелятся! А коровы у них и того не дают — как козы доятся! Пой­ дем-ка лучше на воздух, живых людей поищем! Мы обошли дом, и куда ни гляну — поминаю я про себя батю не­ добрым словом. Верно в тот день, под брагу, Нюра выговаривала, ни на ноготь не присочинила! Это что у крыльца? Сосновая сучковатая чурка, а в нее топор за- грызся по самый обух — повдоль лопнуло топорище. А это откуда взя ­ лось чудище-перечудише? Соломорезка называется! Ножи все проржа ­ вели — будто насквозь! — и в них пучки прошлогодней соломы — как старику беззубому в пасть ткнули! Чуть дальше прошли, телега обо три колеса, а четвертое поодаль валяется и уже травой обросло! Д а разве при таком хозяйстве можно на гобчике лежать! — Это, Евдоким, что — баня или склад? И верно, чужому не понять, что это за развалюшка без крыши, с вы­ битыми стеклами, с дверью нараспашку, осевшей на одной петле, точно пьяный мужичонка. Видать закопченную печку, в открытой дверце остывшая зола, в углах бочки, в них мокрая, заплесневелая солома... Кормозапарник, елки-палки, какие тут ведьмы пошабашили!.. Ну, батя, ну, батя!