Сибирские огни, 1965, № 001

гусак вызывающе взглянул в мою сторону: «Как это ты смеешь жить у Макарычевых... Га. га, га!» Подумать, четверо приходило сегодня, и никто из них не взял книгу! Евдоким: выпал мне очень трудный день... Нет, не отоспаться мне в родном дому — раньше всех просыпаюсь. д аж е раньше мамы! Лежу и думаю. С той минуты, как случилась та беда, я все время думаю. Это верно я Нилке сказал, что глушил думы книгами,— только мысль, как ни замыкайся от нее, все равно одолеет... Так и со мной. Мне д аж е удивительно, до чего я раньше бездумно и неприметливо жил. Дальше сегодняшнего дела не заглядывал. А то, что глазом примечал,— порою сердцем не видел. Не видел, как мать цельный день топталась, колхозных утей хворых выхаживала ’ ночью босиком по холоду к ним вставала. Как Клаша, сест­ ренка моя, еще школьницей, на ферму бегала, к подшефным телятам. Как батя возвращался, весь в щепе и земле, со строительства коровника или кошары. И как дядя Артем бессонными ночами в кособоком сарае плуги да косилки налаживал. И как тетя Нюра с фермы или с сенокоса з запыленных сапогах топала, с заволдыренными руками, еле живая... Об этом теперь думаю. И еще — о другом. Почему я тогда не видел, куда нас с Катей Григорий Иваныч вел! Ведь не в том только дело, что собственной горбушкой помогал ему на кедровых орехах сколачивать шалую, темную деньгу. А в том еще, что он из меня и Кати все светлое и доброе выжимал. Не то, чтоб я смирен был, нет, тихонький и подлазный — не был! Бывало, скажу: «Вот бы сей­ час со всеми вместе, в поле бы, гречиху сейчас убирают...» А он остренько поглядит, и незлоби&о, жиденьким голосом: «Иди, раз в тайге пужливо... Тама полегче...» А во мне обида все тошнее и тошнее, особенно, когда Григорий Иваныч на разъездах, орехи расторговывает. Насыпает стакан, а глаза холодные, углядчивые, и медяки у него в кулаке пропотеют, точ­ но мыши на солнцепеке! Рос у меня желвак на сердце — злость, что ли, наперекор все,— сам не чуял, не понимал... А тут — год на шишку уро­ жайный, надоело ему колотом обивать, давай в жадности и в спешке кедры валить — ух, какие деревья скосил! — вот тогда прорвало меня... Сцепились у срубленной лесины, потащил я его в лесничество, а там дружки его, начали меня улещивать, а потом стращать, я на них с кула ­ ками, а они мигом сообразили: стянули руки и ноги веревкой. Затолкали в угол на скамью, да еще топор подкинули и кликнули кого надо: вот, глядите, убить, мол, хотел... У Григория Иваныча все в порядке: билет лесничества, справка потребсоюза, документ об инвалидности, лесни­ ки — заступники, а у меня — кулаки, взбухшие от злости, осипшая глот­ ка и глаза одичалые до красноты... Так и попал я в виноватые! Почему бы мне прежде не очнуться, почему бы Кате не сказать: не то мы с тобой делаем, уйдем к нашим, по-иному, по правде будем жить... Не успел сказать. Не успел увести. Но имею я право думать: поче­ му она-то примолкла! Ни словечка мне за эти годы. Ни вздоха, ни шоро­ ха. Будто спряталась за деревом или крыльцом, затаив дыхание, ждет, когда я мимо ее жизни насовсем пройду. Не может быть, чтобы все, что было между нами, — все зряшное! ...Лежу и думаю. И давно чую — из всего, что случилось, из стыда, из боли, из ярости растет во мне что-то, а что, сам не пойму, будто из 3 . «Сибирские огни» № 1.