Сибирские огни, 1965, № 001

Тоне. Кто ж ему нравится — я или Тоня? Тоня беленькая, круглолицая, веселая, я — темная, скуластая, говорят, серьезная. Совсем мы непохо­ жие, хотя и подружки. Кто же ему по душе? Но не потому у меня сердце екнуло, когда машина за рощицу по­ вернула! Честное слово, не потому! Я вдруг братанушку, Евдокима, вспомнила. Письмо его прошлого месяца: неясно он писал, как-то намеком, что, может, досрочно его... За- щемило у меня на душе... В отцовских глазах — и пьяных и трезвых — часто читаю: «Эх, Евдоким». Склонится маманя над утей, застынет — значит, ударило по сердцу: «Отзовись, сынок». А я как погляжу на его полочку в сенях, где его ножички да отверточки... Ночью проворочалась на своем топчане, будто он каменный. Тоня) проснулась под утро, тронула меня гладенькой своей теплой рукой и заспанно сказала: — Да ты что, Клаша, неужели мы с тобой из-за Федьки раздеремся Пускай его. Нам с тобой еще учиться! Спит и во сне техникум видит! Утром Сима поставила на стол чугун с картошкой, молока ведерко, стали завтракать. Мне все не терпится, не сидится на скамье: теперь уж Федюнькина машина обратным ходом на перевале, часа через три — и в Мурашах... Чую: Евдоким едет. А сказать боюсь, накинутся же все: от­ куда знаешь?! Тетя Нюра мне говорит: — Ты что, Клавдея, картошкой, что ли, обожглась? На вот кружку. ъ молочком запей! Ох, Анна Захаровна, не картошкой, — невымолвленным словом обо­ жглась я! А за полдень, только мы с пастбища пришли, гляжу: во весь дух бе­ жит от речки Галка Красноярова — Федюнькина сестра: — При- и-ехал! При-и-ехал! Клав, слышишь, при-и-ехал! Я платок кое-как наискось повязала, Галку за руку и вместе с нею бегом на переправу, к лодке... Что-то Тоня вслед крикнула, кто-то зато- ■лал за мною — я бегу — будто оглохла. Все же далеко наша ферма от села — три километра! До переправы, через протоку, в огиб острова, наискось по Чикою. Мы с Галкой знай на­ хлестываем и пешие и в лодке. Вбежала в избу, стала у дверей и никого не вижу, кроме Евдокима... И ничего мне, что в какой-то кургузой он одежонке, и на ногах не пойми что — не ботинки и не чирки — и что голова бритая до синевы... Повисла я на нем, как бубенчик на бычке, реву, аж печь в глазах шатается. Он молчит, только по плечу меня ладонью — широкой, шершавой, — будто вернулись детские годы, когда эти ладони саночки с горы подтолкнут, на печку меня подсадят, а то и шлепнут! ...Тихонько на пол опустил, глазами показывает: люди же у нас, г о ­ сти, а ты — в слезу! И верно, со всех концов Мурашей народ поднабежал — тут и зав- клубом Миша Быков, Евдокимов одногодок, второй месяц как из армии воротился; тут — повыше и поширше двери—наш колхозный бригадир дядя Артем Краснояров — Галкин, Машин и Федюнькин папаня; и сам Федюнька в голубой сорочке и цветастом галстуке; и дед Горчаков на скамье у двери. И рядом с ним — сразу-то я не приметила — девчонка, не наша, не чикойская, не видела я раньше — кто ж такая, откуда? Федя сбоку нашептывает: «Я привез, новая библиотекарша, симпатич­ ная ведь», — будто он ее самолично в кузне отковал и в слесарке под- шабрил! Ну и вовсе не красавица писаная и даже совсем не видная собою: волосы со лба посветлее, будто солнцем пожелтенные, а на висках потем-*