Сибирские огни, 1965, № 001

свидетелей и обращенное к сцене, разноединое, напряженное и насторо­ женное лицо зрительного зала. Торопливо, сбивая буквы и слова в не­ разборчивые, кривые строчки, записывал я все, что говорилось вокруг меня на сцене и в зале; блокноты, заготовленные для черновиков моей исторической хроники — для заметок о кокошнике XVIII века и об устройстве печей в домах сибирских старообрядцев, — эти блокноты бы­ ли израсходованы все до единого. Правда, не все они были исписаны во время суда и на суде. Процесс окончился, приговор огласили, а я продолжал изучать это дело с энергией, удивлявшей меня самого. Сидя в небольшой прохладной стегинской горнице, в желтом сия­ нии ее чистоты, сидя за самоваром, или на гобчике, или на широкой лавке у окна, я дополнял точным, затейливым словом Прокопа Петро­ вича и мимоходом, «в добавку», солоноватым словечком Капитонов­ ны — Прокоповой «старухи» — все, что услышал и увидел на суде. Однажды под вечер Стегин запряг колхозного мухортого мерина Чурку и в легкой, устланной соломой, кошеве увез меня, уже по зимни­ ку, за сопочку в соседнее село. Там, на фермах, в кузнице, в конторе бригадира, за вечерним чаем в избах, поразговаривал я накоротке поч­ ти со всеми, кто был хоть как-нибудь причастен к прошедшей передо мною на суде житейской драме. Я снова всматривался в лица, расспрашивал, записывал... Что же меня толкнуло с такой силой на этот путь поисков и рас­ спросов? Несомненно, самым волнующим и живым впечатлением оставался для меня тот первый вечер в клубе, когда сквозь стену полушубков до­ неслись до меня голоса, когда звуки и мелодия этих голосов, набегая смутной волной, задали моей душе новую трудную работу. Сомнений в том, что суд подошел к делу верно и справедливо, у меня не было никаких. Судьи со всей тщательностью и добросовестностью разобрались в обстоятельствах и составе преступления. Приговор был ясен и неоспорим. Вовсе не для того, чтобы оспаривать приговор, взялся я за работу. Но голоса в клубе говорили не только о самом преступлении, они говорили о сложных человеческих судьбах, стоявших за короткой секун­ дой выстрела в Юрашкиной пади. Расспросы открыли мне многое. Но не все, с кем пришлось встретиться на Чикое, вели себя, в разго­ воре со мной, одинаково. Девушка-библиотекарь с редким именем Неонила, хоть и смуща­ лась, отвечала на вопросы открыто и прямо. Евдоким Макарычев, на­ против, был немногословен и замкнут. Сестра его, Клава, скорая на язык, уводила меня в словесные дебри, погуще таежных! Поэтому расспросы расспросами, но где-то и в чем-то надо было са­ мому додумывать, дать волю собственному воображению, и когда я понимал собеседника, его характер и душу, тогда мне легко было понять то, о чем они мне не сказали, увидеть то, чего мне не пришлось видеть... Голоса Нилы Быстровой и Евдокима Макарычева запомнились мне сильнее других голосов. Пусть же их голосами и начнется моя повесть...