Сибирские огни, 1964, № 8
— Ты думаешь, между прочим? Сильно топят,— она притронулась к радиатору, подула на пальцы. В номере действительно было жарко . Ей не хватало воздуха, и она говорила с легким придыханием. — Попробую открыть окно. — Можно, я сама? Вот, как видишь, это делается просто, без особых монументальных з а т р а т ,— она повернула ручку и потянула раму на себя. Фрамуга легко подалась, о ст авля я сверху широкую щель. Она что-то говорила ему о новых конструкциях, отдергивая штору до отказа, чтобы дать доступ воздуху, а он, не отрываясь, слыша, ка к т яж ело при ливает к вискам кровь, смотрел на ее длинные развитые ноги, на обтя нутые прозрачными чулками колени. Она почувствовала, обернулась и резко опустила руки. Серое платье с глухим воротом, высоко заколотые пепельные волосы, маленькие, чуть прижатые уши. Дмитрию захотелось подойти и взять ее з а плечи, и сказать что-то ласковое, родное — она бы л а очень одинока в своем красивом холодном платье. — Хочешь, я с к аж у тебе, какой была ты? — А помнишь? — Помню, хоть у меня и цыплячья шея... Видела подснежник, ког да ом еще не зац в ел ? Так, незаметная травка. Ты была угловатая , вся горькая. Пр а вд а , глупость? — Говори! — Ты была вся зеленая, Юлька! Мне всегда казалось, что с тобой нужно очень б ережно обращаться. Потом, когда мне становилось совсем трудно, вспоминалась именно так. Зелена я и горькая. Знаешь, вспоми нал, словно все повторялось. Наверно, сейчас смешно. Люди взрослеют, стареют и начинают стыдиться. А почему? — Говори, Д им к а , говори,— она сж а л а лицо л а д о н я м и , 'н е отры ваясь глядела ему в глаза. Поляков потянулся к стакану с коньяком, она перехватила его руку. — Не надо, такой хороший вечер. Говори еще, пожалуйста, еще.. — Хорошо, Юля, если хочешь... Никому не рас ска зывал . В сорок третьем, в Германии, в марте... Хорошо запомнил, потом, ты знаешь, я долго болел. Я тебе тогда не все ск а зал , не мог. Зря, наверное. Тогда всю пашу группу выстроили, ука зали на простой трактор. Спросили, кто может им управлять . Они проделывали с нами разные штуки, п а мять хотели атрофировать и способность к осмысленным операциям. Время от времени проверяли, насколько интенсивно идет процесс. Н а чальник нашего отделения, доктор фон Шранк, был лицом наиболее заинтересованным. Пари, негодяй, заключил , а в ^этот день истекал срок. Ну, я, разумеется, не мог знать таких тонкостей и сдуру вызвался, правда, не один я. Первым, дурак, вызвался. Тогда еще помнил кое-что из довоенной жизни. Мотоцикл вспомнил, с тобой катались. Ну и поду мал, чем мотоцикл хуже трактора? Быстро во всем р а зобралс я , поехал, кругом немцы заговорили. Хоп — стянули с трактора и д а в ай со зла дубасить. Тех, кто за мной вызвался — тоже били. Всех подряд били. Все, впрочем, ерунда. Падал, поднимали и опять бить... И потом падаешь в последний раз... Понимаешь, страшно падать в последний раз. Еще хуже, когда оживаешь. Проходит время, последний раз опять повто ряется. Человек — непонятное существо, привыкает. Сколько приходи лось падать в последний раз? — он подумал, помолчал. П е р ед глазами асфальт, трещины и в них трава... Т а к а я смешная, городская трава. Вот ведь такой пустяк, а врежется и сидит. Знаешь, бледная, чахоточная трава Все-таки растет, цепляется. Точно легче, не страшно падать. Наступили мне на пальцы каблуком... Нарочно, конечно. Т а к а я свин цовая тяжесть...
Made with FlippingBook
RkJQdWJsaXNoZXIy MTY3OTQ2