Сибирские огни, 1964, № 8

Расстались мы ненадолго, чтоб встретиться в Барнауле и поселиться в од­ ной неуютной комнатке. Стояла лютая стужа, а на нем три одежки: пиджак, демисезонное пальто и легкий прорезиненный плащ. В белых подшитых валенках, в какой-то женской шапке с кожаным верхом он был похож на базарного завсегдатая. Работал он в редакции газеты «Красный Алтай» нештатным литературным ■сотрудником. Вечерами, когда возвращался домой, обычно отогревал спину у печки или ходил по комнате из угла в угол: Это был отдых, минуты веселых и горьких шуток, забавных историй. Рассказывал он живо, интересно, с такими выразительными деталями, что ясно чувствовалось: придумать такое тут же — невозможно. Это надо было видеть самому. А зоркость его, наблюдательность подчас удивляли. Написал стихотворение ■о весне. Были в нем такие строки: Паденьем струй звенит ручей В лучистой солнечной полуде. Вторая строчка мне показалась неудачной. Полуда бывает тусклой, может блестеть, но не лучиться. — Сомневаешься? Плохо примечаешь. Это в городе ручьи всегда мутные от копоти и грязи. Снег-то затоптан и загажен. Растает, и потекут по улицам ко­ ричневые потоки с маслянистыми лиловыми, синими и фиолетовыми мазутными пятнами. А в поле, в лесу ручьи до того чисты и прозрачны, что радушно свер­ кают на быстрине и лучатся. — Так это солнце отражается текучей рябью воды. А где же полуда? — Приглядись! В ясные дни на поверхности ручья колышется, трепещет какой-то белый налет — тонкая блескучая пленка и тоже лучится. Издали ка­ жется: вода будто луженая. Вот это и есть солнечная полуда. Может, сравнение неудачное? Не спорю. Лучшего пока не нашлось. А небо «молочное» потому, что ранней весной оно бывает матовым, белесым даже в безоблачные дни, с жидкой просинью, как водянистое молоко. Нет, брат, художнику слова, поэту, надо все видеть в природе и в человеке! С 1 тех пор еще острее воспринималась его самобытная, яркая живопись сло­ вом. Цветистость его стихов иногда казалась какой-то нарочитой, словно показ­ ной — так богата была красками его палитра. Писал он стихотворение «Пурга» или «Метель». Работал трудно, долго, кро­ потливо. Вечерами, отогревшись у печки, извлекал из карманов пиджака помя­ тые черновики стихов и провозглашал: — Вот, слушай! Новые слова пришли. Охотник до света ушел в тайгу. Снег падал, как вата, бел. Сопки курились. Пихтач в логу Лесную легенду пел. Потом садился за стол и молча работал допоздна. Иногда бывало и такое: глубокой ночью вставал с постели, торопливо что-то записывал и опять ложился спать. Утром оправдывался. — Хорошую строчку поймал. Боялся: засплю и забуду. Беспокойно, брат, жить с поэтом, а? Назавтра его охотник уходил в тайгу уже не «до света», а «до солнца», соп­ ки уже не «курились», а «дымились». И так строка за строкой, день за днем почти три недели. Он добивался предельной выразительности картины горной тайги в метель и яркости образа охотника — хозяина тайги. Окончательный текст стихотворения переписал набело, а все черновики собрал и сжег в печке. Потом несколько раз прочел вслух, словно заучивал на память, как чужое, и снова вооружился ручкой. Вписал уже забракованное сло