Сибирские огни, 1964, №7
Старик лежал с открытыми глазами. Тело его к весне совсем осла бело, а память, не натруженная память человека, всю жизнь прорабо тавшего руками, горбом своим, оставалась ясной и сильной, и, как бы ни переворачивал старик свою жизнь, с какого бы угла в нее ни загляды вал, он на рассвете засыпал удовлетворенный, довольный, засыпал ча са на три — на два. Просыпался посвежевшим, отдохнувшим, когда уже поднималось над лесом зимнее солнце. Нет, нет, он хорошо прожил долгую жизнь и честно ел свой хлеб, никто не может назвать его дармоедом, никчемным человеком. П ро шедший год тяжело сказался на его жизни, особенно его гневная попыт ка вырубить сад и несколько срубленных деревьев. За одно он теперь не беспокоился — за племянника. Станет тепло, высохнут дороги, он обя зательно съездит в город и поживет там. Уж больно пришлась ему по душе жена Дмитрия. Неважно, что у нее ребенок,— рассуждал ста рик,— И Дмитрий теперь не мальчик, а всеми уважаемый семейный че ловек— за него нечего беспокоиться. В начале марта по ночам морозило, хотя земля обтаяла, и возвы шенности холмов к полудню уже начинали дышать. Дед Матвей любил в погожий день погреться на солнышке и понаблюдать, как с каждым днем набирает силу весна. В это утро старик проснулся рано, несмотря на то, что поздно з а снул, и сразу понял: стоит хорошая погода. Ночью был ветер, и метель была, старик отчетливо помнил. Он достал из печи еще теплый грушевый отвар и со вкусом напил ся прямо из чугунка, и поставил его назад в печку, чтобы не остывал. Последние недели старик стал зябнуть и спасался только теплым пить ем. Он медленно, со стариковской обстоятельностью, плотно заворачи вая портянки, натянул сапоги, подаренные племянником, оделся в свой неизменный, военный бушлат, побелевший от времени, и вышел на улицу. ■> Поля почти очистились от снега, ракита с тополем уже выбросили почки. На солнечных, теплых местах начали оживать и вишня, и яблоня, и смородина, и другая «живая природа», как любил говорить старик, «Поздно стали выходить на работу»,— подумал дед Матвей, огляды вая изрезанную колесами автомашин и гусеницами тракторов улицу села. Кое-где, подобрав подол и высоко поднимая ноги, переходили б а бы с ведрами на коромыслах. Солнце взобралось еще невысоко и свети ло косо. Держался острый утренник, лужи с краев подернулись тонкой пленкой льда. Вокруг светло, просторно, ветрено, и дед Матвей задох нулся воздухом, и схватился за грудь, и долго надсадно кашлял, при валившись к стене. На миг потемнело в глазах, покалывание в груди перешло в острую боль. Дед Матвей переждал минутку и, осторожно ступая, выбрался на улицу. У соседки, Лобовой, коротко хлопнула дверь, и дед Матвей увидел Марфу. Она выскочила на улицу в одной ситцевой кофтенке и растерянно метнулась туда-сюда. Дед Матвей с любопытством глядел на нее, размышляя, что могло стрястись. Марфа уже бросилась обратно, мимо деда Матвея через дорогу. «В конто- ру»,— решил старик и окликнул: — М арфа! Э-эй! — Ой, дед, здравствуй! Горе-то какое, господи! — М арфа , М арф а , постой, про Степана, что ли? Она замотала руками и каким-то незнакомым, плачущим голосом прокричала:
Made with FlippingBook
RkJQdWJsaXNoZXIy MTY3OTQ2