Сибирские огни, 1964, №5

ратура, последнее время — философия и социология — все, связанное с непосредственными изменениями общественной жизни людей. Правда, последние годы меня засосала практика, но я не жалею. Сейчас у меня много проектов, разных, кажется, на все случаи жизни. Это шутка, ко­ нечно, — речь идет о твоей дальнейшей судьбе. У тебя очень трудно сло­ жилась жизнь, все это так. Забудь сейчас о войне. Как если бы ты ро­ дился заново. Прошу тебя, Дима, я очень, очень хочу тебе хорошего. Ты не имеешь права так просто смириться, отказываться от дальнейшей борьбы за свое будущее. У тебя все впереди, ты молод, по-моему, ни к чему грустные ноты в твоих письмах. Не думаю, что прошлое должно довлеть над жизнью. Ты забыл, чему нас учили, — вспомни. Знаешь, могу тебе признаться кое в чем. Д аж е странно. Чем мне тяжелее, чем больше трудностей кругом, тем сильнее мне хочется выстоять, победить. Хочется стиснуть зубы, закрыть глаза и броситься вперед. Не подумай, я не привираю, стараюсь называть все своими именами. Нас здесь много, со всех концов страны. Украинцы, таджики, бело­ русы, латыши, есть чукча. Веселый, умный парень. Он много рассказы­ вал нам о своем маленьком народе. Какой все-таки громадный путь про­ шли мы с семнадцатого года, Дима. Чукча этот умеет ходить по-медве­ жьи, ловко имитирует повадки зверей и птиц. Не буду писать много, через несколько дней приеду. Встретимся. Тог­ да поговорим по-дружески, по-настоящему. Я сразу же сообщу. Позволь поцеловать тебя, желаю бодрости. 15 октября 1947 г. Юля. г. Москва». Он дочитал и, неловко прижимая топор к себе, сложил письмо, су­ нул его в карман. — «Город Москва», — повторил он раз, другой и потом насмешли­ во: — «Позволь поцеловать тебя, желаю бодрости». «Желаю бодрости». Ему не хотелось сейчас ни города, ни Юли с ее уверенностью в пре­ имуществах философии и социологии перед точными науками. Письмо показалось чужим, назидательным. Что, разве он виноват? Да, он читал Эйнштейна, восхищался его смелостью и рискованностью мысли. И те­ атр был в его жизни, и стихи, и любимые артисты, залитое мягким све­ том фойе, где осторожно, словно стеклянную, вел он Юленьку Борисову в форменном коричневом платье. А ведь когда это было? З а три года до войны? «Примерно, я представляю». Что ты можешь представить, если я сам не могу? Нам говорили: враги, враги, враги. Кругом. Внутри страны. А мы скоро увидели настоящих врагов — из-за рубежа. Потом плен у этих врагов. Лагерь... Но что ж поделать, ему не повезло. Не всем везет... И физиком стать не удалось. Все вспомнилось и показалось ему сейчас ненастоящим, далеким и призрачным, хотя воспоминания сами по себе были дороги. Конечно, она права по-своему. Только такой правды — «ты не имеешь права отказы­ ваться от борьбы», ему уже не достаточно, она его не устраивает. «А з а ­ чем? — Может он спросить. — Р азве мне сейчас плохо?» Д а , последнее время он жадно набрасывался на всякую печатную страницу, будь то затасканный учебник зоологии или «Блокнот агитатора». Что ж, тоже своего рода голод. Он мучил острее, чем недоедание. Дмитрий задумчиво разорвал голубые листки на клочки, подставил их ветру, и они разлетелись, оседая на мокрую землю. «Вот и все. Никуда я отсюда не поеду, Юлю больше мне видеть ни к чему». Он поднял голову. Плотники, сидя поодаль от постройки, курили, было время обеда. Село стояло на равнинной, чуть холмистой местности.