Сибирские огни, 1964, №4

я занималась с ним по русскому языку. В конце диктанта он может на­ рисовать рожицу и подписать: «Это Асёнка» (он так называет меня), или: «А Асёнка всех милее, всех румяней и белее». Надюшка — дочка Анны Георгиевны, такая занятная девчонка с щербинкой во рту, с вечно растрепанными косичками — как только з а ­ крывается дверь за человеком, посетившим их впервые, немедленно спрашивает: «М ам а , он хороший?», или: «Она хорошая?». До болезни и я подходила с такой же меркой к людям: «хороший», «плохой». Что и говорить — несовершенный способ измерения! Теперь-то я поняла, что нельзя по каким-то случайностям судить в целом о человеке. Вот и Костя с первого взгляда будто человек, которому все трын трава , который не только звезд с неба не хватает, но и не стремится к звездам . Прошел день, и ладно. Но если все же' мерить Надюшкиной мерой — он хороший. Он то озорной мальчишка, то совершенно зрелый человек. Он, по-моему, нарочно грубоват. Добр и бесшабашен. Были тут у меня знакомые, как их называли, братья-журналисты. Один киносценарист, а другой — газетчик. Остроумные и веселые. Они изредка заходили ко мне. Р а з они пригласили меня в кино. Я согласи­ лась, но с тем, чтобы позвать и Костю. Не хотела его обижать. Он по­ шел, а перед тем, как заходить в зал , — неожиданно распрощался. Вы­ ходим из кино — он стоит у дверей. Костя злился. Я это чувствовала. И вдруг спрашивает Антона: «Между прочим, когда ваши жены приедут?» Антон ска зал : «Приедут, жены — народ бдительный». И тут Костя понес какую-то чепуху о том, что многие любят себя выдавать на курортах за холостых, даже женятся, а некоторые дуры ве­ рят. Всем было неловко, и Костя, наверное, это чувствовал, потому что, ни с кем не прощаясь, исчез. Совсем как мальчишка. Меня часто мучает совесть: если бы не я, он повстречался бы с хо­ рошей девушкой, завел семью. Я ему в субботу, а сегодня понедельник, об этом ск а зал а — он зашел за мной в библиотеку (он вечером заходит и всегда провожает меня до дому). Он слушал, не прерывал, сидя верхом на стуле, и смотрел на меня своими чернущими глазами. Когда я замолчала, он спросил: «В се?» Я сказала : «Д а , Костя». «Это как же понимать? Гонишь?» Он сказал это так, что я ср а зу поняла, какую приношу ему боль, и забормотала что-то вроде того, что я совсем его не гоню, просто поду­ мала, что с другой... Он не дал мне договорить, а со свойственной ему грубоватой пря­ мотой заявил : «Н а черта мне другая. Я хочу быть с тобой...» Потом при ­ нялся бегать по библиотеке, а когда утихомирился, не спросил, а потре­ бовал ответа: «Ты могла бы, ну, не сейчас, а после, вообще, кого-нибудь полюбить?» Я хотела сказать «Нет», но вспомнила Александра Петровича и ска­ зал а : «Не знаю . Может быть, и смогла бы». Костя спросил: «Он здесь?> Я сказала , что он умер. «Он любил тебя...» Я ответила, что он мне этого не говорил, но я это поняла, когда он умер. Тогда Костя спросил: люби­ ла ли я его. Я ответила что-то путаное, — в то время у меня было дру­ гое, мне было страшно жаль этого человека. Он так хотел жить, а умер- на операционном столе! Недавно мы с Костей гуляли (он каждый день «выводит» меня на прогулку, говорит, что я должна «выдышать» всю библиотечную пыль) и, неожиданно для меня, очутились у школы. Тут только я поняла, как страшно тоскую о школе. Прозвенел звонок — будто молоточком по нервам ударили. Ребята выбежали во двор... Тебе не нужно объяснять, что я передумала за те несколько минут, пока стояла и смотрела на них. Чтобы как-то замаскироваться — надела черные очки.