Сибирские огни, 1964, №1

За неделю они тогда с панелями не управились, потому что целых два дня шел скандал — хотели Галочкина от монтажа отстранить, из-за. Женьки. — К чему рвачество приводит, мил человек, узнал теперь? — стро­ жился Нестеренко. Мишка отмалчивался — обидно получилось. Если б не попал Женька под плиту — какой разговор? А так — вроде бы и прав Нестеренко; что не доверял бригаде. Но разве все объяснишь?.. Поэтому в конце недели пришлось отправить Кондакову записку: так, мол, и так, товарищ прораб: вы уж извините, но кабель придется денька на два задержать. Редко Галочкин говорит «вы», а тут даже написал. Уважает, значит, прораба. А когда монтаж закончили, Мишка велел аккуратно смотать кабель, сам погрузил его с Андрюшей на «коробочку» и повез Кондакову. Прораба на участке в это время не было, и Мишка строго-настрого наказал одному из мастеров-бетонщиков сообщить Кондакову о кабеле в тот же день. Чтобы не подумал чего. А вечером он сам заскочил на машине к Галочкину. — Все, — сказал, — в порядке. Дай, думаю, заеду, чтоб человек не волновался... И откуда знал, что Галочкин волноваться будет? Другой уже и ду ­ мать бы о Галочкине забыл. «Давай, товарищ Кондаков, — сказал ему теперь про себя Мишка.— Послушаем». Сухонькая женщина за пианино1коснулась клавишей. Хотят ли русские войны? — спросил прораб, и зал прислушался. Голос у Кондакова не ахти какой, иногда в нем проскакивала хрипо­ та — еще бы, на прорабской работе сам черт охрипнет. Но Галочкину сразу понравилось, как стоит Кондаков, крепко и независимо, чуть выста­ вив вперед одну ногу, как, сурово прищурясь, смотрит в зал. Даже не песня, а сама фигура его — подтянутая, сильная еще, с пустым рукавом, убегающим в карман пиджака, — говорила, что война русским вот так уже надоела и что трогать их больше не стоит, иначе получится нехорошо. Спросите вы у матерей, — сказала песня. Прораб, чуточку подавшись вперед, протянул руку, как бы спраши­ вая матерей, и одновременно с этой живой рукой в пустом рукаве около плеча коротко шевельнулся обрубок. У Мишки непривычно защемило в груди. Война проклятая! Сколько хороших людей замордовала! И кому там, в самом деле, снова неймется? Эх, взял бы одного такого — было б о чем поговорить. Д а что ж ты, — сказать, — делаешь, скот ты, а не человек! Мало тебе людской крови — с сорок первого не просохла!.. Кондакову долго аплодировали, а Галочкин только раз ударил в л а ­ доши и опустил руки — слишком они были сейчас тяжелыми, неловкими, чтобы хлопать... — Дивертисмент из оперетты Штрауса, — объявила конферансье, когда шум, наконец, улегся. — Вальс «Голубой Дунай». И Галочкин хмыкнул, уходя от серьезного настроения, потому что где бы он ни жил, везде так называли пивные киоски-забегаловки, а вальс «Голубой Дунай» видеть на сцене ему пока не доводилось.