Сибирские огни, 1963, № 9

инспектор гимназии или директор. И вот, если приходил инспектор, они являлись в класс, разгуливая по классу колеблю­ щейся походкой и с трудом ворочая язы­ ком. И так шло преподавание изо дня в день, из года в год. А к концу года они торжественно объявляли: так как все учились худб, то к экзамену необходимо подготовиться и тогда только можно пе­ рейти в следующий класс. Дети богатых родителей обыкновенно поступали к ка­ кому-нибудь из учителей для подготовки «зада», выплачивая солидный гонорар, и всегда выдерживали экзамен и переходи­ ли в следующий класс, а бедняки кида­ лись на произвол судьбы. Учился я худо, то есть совсем почти не учился. Со второго класса мне уже опро­ тивела вся эта обстановка, весь этот пья­ ный цинизм, взяточничество и мертвая долбежка уроков без всякой цели и смыс­ ла того, что долбишь. Я ходил в гимна­ зию только для отбывания печальной по­ винности. Учеником я слыл ленивым, ма­ лоспособным, злокозненным на всякие выдумки и шалости. С какой радостью я бежал из гимназии домой и садился за чтение тех книг, которые мне удавалось добывать. Я, может быть, и кончил бы курс, если бы не один эпизод, который никогда, никогда не исчезнет из моей па­ мяти. Я и теперь готов плакать, когда вспоминаю об нем. Я был в третьем классе, когда отец мой вышел в отставку с 20 рублями в кармане, оставшимися от последнего по­ лученного им жалования. Он рассчиты­ вал скоро получить пенсион, но между тем выдача пенсиона затянулась на три года. И вот три года мы терпели самую ужасающую нищету. Часто приходя из гимназии голодным, я не имел чего по­ есть, часто не бывало в доме даже саль­ ной свечи, и мы ложились засветло спать. По нескольку дней зимой мы си­ дели в нетопленых комнатах. Я бегал зимой в одной холодной шинели, не имея на ногах ни калош, ни теплых чулок. Я обыкновенно обматывал ноги писчей бу­ магой, вместо чулок, и надевал на нее сапоги, иногда с отпавшими подошвами. Раз, как теперь помню, у меня зазноби­ ло ноги, и я почувствовал, что ознобил пальцы. Я преспокойно сел среди улицы на кучу снега, разулся и начал оттирать пальцы снегом. Брюки и форменный гим­ назический сюртук у меня действитель­ но были невозможного вида, буквально это была заплата на заплате, иногда зап­ латы были даже не из того сукна, из ка­ кого первоначально был сшит сюртук. Я видел, как глубоко страдал старик отец, видя мой нищенский костюм, но он не имел никакой возможности мне сшить но­ вого. До костюма ли было нам, когда по­ рой и куска хлеба в доме не было, и я сплошь и рядом бежал в гимназию со­ вершенно голодный! И вот однажды инспектор гимназии Прядильщиков, человек желчный, злой, у которого единственное наслаждение было как бы кого посечь из учеников и кому бы сделать какую-нибудь пакость. Этот человек, не знаю уж почему, глубо­ ко ненавидел меня. Едва он только вхо­ дил, бывало, в класс, как уж сверкаю­ щие сквозь очки глаза его непременно останавливались на мне. «Ти, ти, о ти... в тебе много блох сидит!» — говорил он, глядя на меня. Может быть, до него до­ ходили слухи, что я неподражаемо копи­ ровал всех наших наставников, инспекто­ ра и директора. Весь класс, бывало, за­ мирал от хохота, когда я изображал ко- го-нибудь из них. А может быть, это бы­ ла у него инстинктивная ненависть ко мне, как к человеку, который уже созна­ тельно относился ко всей пошлости и ничтожеству их, презирал их и мстил им полным пренебрежением к ним и, к со­ жалению, к тем предметам, преподавате­ лями которых были они. Грустная ошиб­ ка, но что же делать, она простительна детям. И вот однажды... Этот самый инспек­ тор вбежал в класс почему-то особенно злым; по обыкновению обратил прежде всего внимание на меня. Я сидел на задней скамейке. Он подошел ко мне, посмотрел на меня и вдруг закричал: «Ти, ти» — он всегда говорил вместо «ты» — «ти». «Ти, ти, что это на тебе за хламида! Поди-ка сюда! Разве это сюр­ тук, а! А брюки-то, брюки-то!». Он вы­ вел меня на середину класса и начал по­ вертывать во все стороны: «Полюбуй­ тесь, господа, это — гимназист, а?» Я молчал и горел от стыда. Молчал и класс. Даже дети поняли всю неумест­ ность его поступка и насмешки над бед­ ностью ребенка. «Ти нищий... Так толь­ ко нищие одеваются, тебе по подоконью ходить надо, милостыню собирать, а не в гимназии учиться!» — кричал он. И вот, взяв меня за рукав, он с позором повел меня по всем классам, говоря: «Полю­ буйтесь-ка, в каких сюртуках гимназисты ходят». И, заворачивая полу сюртука, показывал всем мои брюки, мало того, он приказал мне снять сюртук, под которым была так же починенная во многих мес­ тах рубашка, и кричал: «На нем и рубаш­ ки-то нет, глядите-ка!» Я никогда, никог­ да не забуду тех минут, тех страданий, какие я пережил тогда не за себя, а за своего бедного старика отца. И надо мной хохотали по чужим классам, и хохо­ тали кто же — дети отъявленных мошен­ ников, казнокрадов, взяточников, кабат^ чиков и откупщиков. Прядильщиков кончил эту ' позорную церемонию со мной тем, что прогнал ме­ ня из гимназии, приказав мне не являть­ ся в гимназию до тех пор, пока я не бу­ ду прилично одет. «А теперь ты пятна­ ешь своим присутствием гимназию»,— выразился он, провожая меня. Я ушел и больше уже не возвращался в нее. Мне горько было сказать отцу о том, что про­ делали со мной в гимназии. Я знал, что,