Сибирские огни, 1963, № 8

Когда я вошла, незнакомец поднялся и сказал с улыбкой: «Я — Колинский».— «Господин Колинский! Как я вас ищу!». — «А я — вас», — ответил он. Я поглядела на него. Немец, а так хорошо говорит по-чешски. Юлек мне го­ ворил, что его записки выносит немец,— имени он, конечно, не сказал. Темные волосы, удлиненное лицо слегка багрового оттенка, точно обморожен­ ное, фигура стройная,— и сорока не будет. Несколько мгновений стояла тишина. На столе, у которого сидели Колинский и я, лежали какие-то бумажки. — Вы мне что-нибудь принесли? Он подал два листа белой бумаги. Я развернула один из них. Это было по­ следнее письмо товарища Эдо Уркса его жене, написанное перед самой отправкой в Маутхаузен. «Он писал это тайно в камере»,— пояснил Колинский. На листке стояла дата — 31 марта 1942. Через двадцать дней товарищ Урке был казнен в Маутхаузене. Другой листок — тоже последнее письмо, и тоже 31 марта 1942 года,— был написан его товарищем Вацлавом Синкуле, погибшим в Маутхаузене в один день с товарищем Урксом. Оба — друзья Юлека по работе в «Руде право», оба были арестованы в феврале 1941 года. Письма вынес из нацистской тюрьмы и скрывал у себя надзиратель Колин­ ский. Сейчас, через три года с лишним, они увидели свет. Я их держала своими руками,— и руки у меня дрожали. Товарищу Урксу было тридцать девять, Синку­ ле — тридцать семь, когда их казнили фашисты. Тем временем Колинский не спеша извлек из нагрудного кармана бумажник, раскрыл его, вынул оттуда и подал мне несколько продолговатых пожелтевших листков. Я взглянула на написанное. Узнала характерный мелкий почерк Юлека. У меня еще сильнее задрожали руки, и я расплакалась. Я не в состоянии была чи­ тать. В одно мгновение предстала передо мной страшная голгофа той ночи, когда гестапо арестовало его, а затем меня. Снова я видела Юлека — истерзанного, исте­ кающего кровью,— как он хочет улыбнуться, как он сжимает руку в кулак. Товарищи советовали мне уйти,— они сами договорятся с Колинским. Я не ушла. Опять стала разглядывать листки. Читала — но не воспринимала того, что читала. Перечитывала снова и снова. «Он себя к нему не причисляет. Уж этим одним он представлял бы интерес. Но больше того: он не хочет быть к нему причастным...» Ничего не понимаю. Но вот я уловила: «Колин. Это было однажды вечером в период военного положения. Надзиратель в эсэсовской форме, который впустил меня в камеру, кое-как, для виду, обыскал мои карманы. — Как ваши дела? — спросил он вполголоса. — Не знаю. Мне сказали, что завтра расстреляют...» «Адольф Колинский, чешский надзиратель из Мораны, чешский человек из старого чешского рода, объявляет себя немцем, чтобы иметь возможность карау­ лить заключенных-чехов в Градце Кралевым, а потом в Панкраце!» Я бережно переворачивала листок за листком. У Колинского с собой были лишь те, в которых Юлек писал о нем. Вдруг я обратила внимание, что листки нумеруются — 136, 137, 138, 139, 140, 141. Вот оно, что говорил тогда Юлек: «Густина, я в Панкраце пишу». Я себе и не представляла, что он столько напи­ сал. Я поспешно спросила Колинского: — Где остальные листки? — Это еще придется поискать. Кое-что в Иглаве, кое-что в Гумпольце... По мне, он говорил слишком медленно. Я его прервала: — Когда вы их привезете? — Если удастся, может быть, еще на этой неделе. Мне это казалось целой вечностью. Мне бы хотелось укоротить срок, хоте­ лось бы поехать с ним. Но товарищи меня убеждали остаться в Праге и не беспо­ коиться: получу я листки. Товарищ Тума сказал мне на ухо: «— Не бойся, приве-