Сибирские огни, 1963, № 7

ко вышел из пехотного училища — кончил полковником, командиром полка, кавалером чуть ли не половины орденов Советского Союза. Когда смолкли последние залпы войны, Петру Ивановичу не было еще и сорока. — Ну башка у тебя! — говорили с завистью офицеры при каждом новом назначении Смирнова или при новом награждении орденом. — Наполеон, и только Возле исклеванных пулями серых колонн рейхстага кто-то из друзей обнял его и прогудел в уши: — Еще полгода повоевать — в генералы бы вышел, дьявол. Но по тем гудящим огнем, хлещущим кровью годам его награды и его военная карьера были довольно обычными. Однако он не думал о наградах, не придавал им значения. А однажды, когда женщина-хирург из медсанбата, собираясь ампу­ тировать изрешеченную правую руку Смирнова, сказала, вероятно что­ бы поднять его дух: «Поздравляю, майор. Из штаба сообщили, что вас представили к награждению орденом...», он, пересиливая боль, закричал: — Вы мне руку спасите! Вы меня рукой наградите! И потерял сознание. Женщина-хирург, теперешняя жена Петра Ивановича, проговори­ ла, придя в себя от изумления: «Если не спасу ему руку — лучше застре­ литься». «Вера Михайловна, это невозможно,— сказал один из врачей.— Это ведь не рука уже, мертвая конечность. Она держится только на лос­ кутах кожи... Единственно разумное— ампутация». Операция продолжалась около четырех часов. Потом Вера Михай­ ловна вышла из палатки, пошла между пепелищ, из которых торчали одни трубы,— все, что осталось от деревни Усть-Каменки, сожженной немцами при отступлении. Уцелевшие жители рассказали ей, что май­ ор Смирнов родом из этой деревни, что немцы расстреляли отца и мать Смирнова. — Он, Петюха-то, единственный у них сын,— говорил Вере Михай­ ловне желтый от голода старик со спутанной, свалявшейся в клочья бородой. Говорил, стоя посреди бывшей деревенской, вероятно уютной и тенистой когда-то улицы, опершись о костыль, медленно, часто останав­ ливаясь и глубоко дыша, будто поднимался на высокую гору: — Когда приходили от него письма — всей деревней их читали: лейтенант, дескать, Петюха, ротой командует... Родителям писал он часто, а чаще ей, Полинке. Светлая была девушка. Получит письмо, идет в холмы — эвон, какие они у нас высокие да гладкие. Лесов-то у нас нет — одни хол­ мы. Уйдет и поет... И все знают — письмо, значит, получила. Тянемся мы все, как телята, к смирновской хате. Ждем, когда напоется Полюшка. Спустится она с холмов — читает от слова до слова. И про любовь там, и про войну — все, говорю, от слова до слова читает... и плачет. Вишь ты, какое оно дело — то пела, значит, а теперь — плачет. Светлая была... Петюха-то хотел после окончания военной школы свадьбу справить. Да не успел приехать даже после обучения. Вместо свадьбы — на фронт. Да-а... А потом немец к нам пришел, не стало писем. Староста объявил­ ся у нас, чернявый такой живоглот, не из наших. И где такой хоронился до сей поры? В тюрьме, однако, держали таких. Все посмеивался, чер­ ными молниями пошпаривал людей. Натерпелись от него, не дай бог. Полинка уже не пела боле. А он, староста, узнал откуда-то про ее песни, посадил однажды под замок. Ровно неделю голодом морил. Потом вы­ пустил на людную улицу, говорит: «Москву, дескать, взяли германские войска. Пой песню для сего случая, булку хлеба дам». Она и запела... — Врешь! — вдруг крикнула Вера Михайловна. Опомнилась, про­ говорила виновато: — Прости, отец, не верю.#