Сибирские огни, 1963, № 6

Ну, а Тютчевы — наши друзья. И все — старых взглядов... — Тем хуже. Опять затеется спор с этими... новыми, молодыми. — Я постараюсь отвлечь... — Начнутся расспросы... — Не думаю. Ульянов, как мне говорили, достаточно деликатный человек. Прасковья Семеновна, нагнувшись, поцеловала мужа в висок: — Тебе что-нибудь сыграть? Твое любимое. — Не надо. — Караулов взял руку жены и приложился к ней сухи­ ми губами. — Всё, что любил когда-то, всё — в прошлом. — Ну, Василик!.. — Прасковья Семеновна слегка качнула мужа за плечи. — Не будь таким. Ты меня убиваешь своей хандрой. Ты же умел быть любезным хозяином... — Ладно, постараюсь, если смогу снова стать таковым. — Василий Андреевич погладил руку жены. — Я понимаю: Яцевича надо было при­ гласить. Ты права... Ну и новых... в известном смысле — тоже. Бог с ними! Прасковья Семеновна вышла из комнаты, и Василий Андреевич снова уткнул подбородок в грудь. Дурное настроение владело им весь день, с тех пор, как жена напомнила, что вечером у них будут гости. Накануне он согласился: «Приглашай», — а сегодня захандрил. Придут и опять начнут расспрашивать о Шлиссельбурге: как да что там? Каков режим? Каковы казематы? Живы ли старые народовольцы? Вопросам не будет конца. А что он может сказать? Его же предупредили в день освобожде­ ния: н и к о м у ни с л о в а ! Он выходит первым из этих стен. Если публика будет что-нибудь говорить о внутреннем устройстве крепости, о порядках в ней, о заключенных навечно, департамент полиции поймет — разболтал он! Дело дойдет до государя, и его, Караулова, вернут в те же застенки. Уже — навсегда! А рассказать он мог бы многое. И такое страшное, от чего стынет кровь в жилах. Хотя бы о тех, что лишились рассудка. Один все время рычал, как тигр, другой называл себя императором, третий лома^л все, что мог сломать, четвертый ходил по камере с протянутой рукой: «Подайте милостыньку... Подайте ради Христа...» Однажды на рассвете он, Караулов, сквозь сон как бы услышал прон­ зительный крик, ворвавшийся со двора в форточку: «Да здравствует «На­ родная Воля!..» Неужели кого-нибудь привезли на казнь? С такой от­ чаянной надеждой кричат, вероятно, только с эшафота. «Э-ша-фот» — какое страшное слово!.. В окно увидел: прошел священник с опущенной головой, возвра­ щаясь от крепостной стены к церкви, за ним — смотритель, жандармы... Свершилось ужасное?.. В ту пору на тесном дворе цвели, стиснутые камнями, хилые одуван­ чики. Когда, после страшной ночи, вывели на прогулку, показалось — мохнатые цветы истоптаны сапогами и запорошены опилками: наверно, пилили бревна и доски для виселицы? А может, все приснилось?.. Нет, помнится, между камней, уложенных небрежно, чернела взрыхленная земля. Значит, там еще недавно стояли столбы! На их месте, под лучами скупого северного солнца, уже успели завянуть подрубленные одуван­ чики... Позднее, во время бесконечно длинного пути по этапу в Сибирь, он услышал: были казнены пятеро. Один из них — Ульянов, старший брат этого социал-демократа. Их-то и привозили в Шлиссельбург... для казни. И крик ему не приснился. Кричал кто-то из несчастных пятерых... Разве можно, хоть кому-нибудь, рассказать о таком? Д аж е вот Паше не обмолвился ни словом. Оттого и лег на сердце тяжелый камень.