Сибирские огни, 1963, № 2

зет муравей. Он залезает наверх и после так же деловито спускается вниз, исчезая где-то в траве. Тут же, под ногами, набухшей голубой кап­ лей — незабудка. Больше я ничего не вижу. И больше ни о чем не могу думать. Потом мы садимся на раскладушки. Солнце косое, оно бьет сквозь сучья, и мы сидим полосатые, словно в солнечных тельняшках. Мы сидим чинно и вежливо, положив руки на колени. Потом от бараков кричат, зовя обедать. * — Дети! Дети! Идите кушать. Простынет чай! — кричит какая-то женщина. И все. Девчонки уходят, и мы снова остаемся вдвоем. Вслед за хрустом ша­ гов надвигается тишина. Слышен только неясный ломкий говор сосен. Только они разговаривают друг с другом. Пахнет ромашкой горячо, гу­ сто пахнет землей. В ногах валяются шишки. Их много. И пахнет смолистыми шишками. Буратино. Страна дураков. Крохотная неведомая республика. Я тоже, наверное, жду чуда. Я — мальчишка, мне шестнадцать лет. Я пришел и тоже жду, когда вырастет деревце, но на нем вместо листьев будет не золото, а что-то необыкновенное. Я думаю о девчонках давно. По крайней мере, уже, наверное, целый год, и вот теперь я пришел, и должно что-то случиться. Мы ждем долго. Лелька сидит, сгорбясь, хмуря брови. Хрустит пальцами, мнет кеп­ ку. Глаза у него немые и какие-то потные от невысказанности. Губы ви­ сят кренделями. На впалых щеках — улыбка, бессмысленная, озабо­ ченная. — Ты только приличней, Cepera, когда вернутся. Не выделяйся осо­ бо, — глупо бормочет он.— После ногти вот надо было постричь, грязные совсем. Тогда ее мать сказала, что не любит, когда ногти длинные и грязные. Негигиенично и некрасиво. И вообще, не выделяйся. — Ладно. Отстань,— бубню я. — Серег? А она понравилась? — Вроде ничего. Вроде средняя. Понравилась. — Они все здесь... — А сейчас что будем делать, когда вернутся? — спрашиваю я. — Не знаю. Играть, может, будем. В карты играть или в домино. Они любят, в пинг-понг особенно. Мы ждем долго. Говорить трудно. И не хочется говорить вовсе. В го­ лову лезет одна глупость. Время черепашьими шагами ползет куда-то. И вместе с ним ползут тени от сосен. Они — прямые и черные. Сначала тень падала Лельке на ботинки, теперь она — на лице. И он — как разрезанный: ноги солнечные, яркие, а лицо темное. «Хоть бы поесть пригласили. А то и не пригласили даже»,— вдруг думаю я. Мне совсем не хочется есть, и я бы ни за что не пошел, но я думаю об этом. Я гляжу на землю, гляжу на патефон с проржавевшей тусклой мембраной. Под кроватью, на траве, лежит открытая книга. Я поднимаю ее. Зеленая обложка, измусоленные затертые страницы. Какой-то Н. Атаров. «Повесть о первой любви». Любовь! Куда ни кинешься, везде она тащится. Все равно что липу­ чая бумага. Девчонок нет, но вместо них приходит пацан лет шести. На макушке — кепка, глаза широкие, вопросительные. Он стоит, не подходя к нам,