Сибирские огни, 1963, № 2

Сергей Царев остался в тайге и едва не замерз, если бы случайно на него не наткнулся некий молодой человек по имени Николай Петрович и не выволок к жилому месту в страшенную пургу, через силу, самоотверженно. Но врача в месте­ чке нет, его надо вызвать из районной больницы, пурга между тем метет и ме­ тет, конца ей не видно, а спасенному парню — Сергею — все хуже и хуже. ' В. Максимов лаконичен. Повесть со­ стоит из крохотных главок, из которых мы узнаем и о том, что сейчас происхо­ дит с умирающим Сергеем, и о том, что пережил он когда-то и теперь припоми­ нает, словно в бреду, но достаточно от­ четливо и ясно. Сергей очнулся от забытья и слышит: «— Помрет без Ивана Антоныча. У него воспалительный процесс. Только и держится на снотворном. А то бы кри­ ком кричал. — Тащил его, тащил, а он возьмет и помрет. Так-то, брат Николай, сын Петра. Село — народу, а будем смот­ реть спокойно, как человек на наших глазах помирает... Я усмехаюсь. Ишь, желторотый стра­ ус! Гуманистическую платформу под са­ молюбие подводит. Сам, конечно, не пойдет — «организует народ». И будет сидеть здесь, девку щупать... Знал бы ты, парень, кого спасал, за сорок верст то место обогнул бы! Я скашиваю взгляд в сторону коридо­ ра. Парень стоит, прислонившись к сте­ не плечом. Он высок, патловат, у него безвольный плоский подбородок... — Поговорю с ребятами. Побоятся— один пойду. Галя встрепенулась, забеспокоилась: — Коленька, бога ради, не сходи с ума! Кто же в такую непогодь тайгой ходит! — Не по-людски рассуждаешь, од­ нако. Человек умирает, понимаешь. Парень явно агитирует не девку, -— думает Сергей, — а собственный страх...» А Николай все-таки идет, идет один потому, что «так надо», потому, что «больше некому», потому, видимо, что ребята побоялись. И Сергей, услы­ шав это, почувствовал острую обиду. На что, на кого? На себя и на тех, кто лишил его та­ кой же веры в святость человечности, какой владеют и «с безвольным под­ бородком» Николай, и его пугливая не­ веста Галя, и многие другие, как Семен Семенович, который отдал жизнь за по­ пытку достать тому же Сергею глоток воды, когда он, изнемогая от малярии, просил: «Пить, пить, пить» (они вместе с ним шли в колонне пленных, и немцы расстреливали всякого отставшего, осла­ бевшего или нарушившего дисциплину). Получилось, что этого отщепенца, по­ ставившего себя или поставленного та­ ким, как бандит Альберт Иваныч, вне общества, спасают то от лагерей, то от плена, то от смерти. Ему каждый раз кто-нибудь дарит жизнь, и он понимает, наконец, глубину своей неприкаянности, своей обиды, своего отчаяния. До того дня, как он увидел, вернее угадал, кого везут на санях мертвым, он не знал это­ го могучего чувства — человечности, не знал и не хотел знать, что оно суще­ ствует. Николай погиб, продираясь сквозь пургу в районный центр, а врач, тоже рискуя, приехал, разминувшись где-то с Николаем: тайга ведь не Иркут­ ский проспект! Сергей был спасен и на этот раз, но спасена была не просто его жизнь, он был спасен и как человек. Он все пережил и теперь поверил в высокое предназначение человека — служить человеческому в себе. В центре внимания читателя явный «антигерой» — вор. Но мы сочувствуем ему, мы радуемся за него, мы находим в нем человека, потому что и он сам, и общество, его выпрямляющее, со всеми его бедами и неустройствами — автор отчетливо видит их — изображаются с высоты совершенно определенного эсте­ тического идеала — с высоты непоколе­ бимой веры в животворящую мощь со­ циалистического коллектива. Социалистический гуманизм — источ­ ник неприметного героизма масс — в бою, в труде, во взаимной и невзаимной выручке. Какая необыкновенная мощь таится в реальном носителе идей соци­ алистического гуманизма — в советском человеке с большой обобщающей силой передает Г. Николаева в коротких «Рас­ сказах бабки Василисы про чудеса». Для нее наш эстетический идеал тоже не свод «правил и доброт», он развивается вместе с человеком, с обществом, с наро­ дом. Г. Николаева убеждена: «В каж­ дом чуде не без человека, а в каждом человеке не без чуда». Это стремление «открыть» в каждом человеке «чудо», запечатлеть самый процесс его рожде­ ния, попытаться заглянуть в глубины сердца человеческого и позволяет обоб­ щить явления нашей жизни, создавая почти символические образы советских людей, в которых всегда что-нибудь от будущего есть. Когда начинаешь читать эти расска­ зы о чудесах, никак не можешь сразу преодолеть в какой-то степени стилиза­ торскую манеру писателя. Мы не ощу­ щали ее у П. Бажова — так органичен его язык героям, месту и времени и всей сути бажевского повествования. Другое дело у Г. Николаевой — подчас мы-ви­ дим швы, которыми скрепляется «ска- зовость» рассказов. Но это происходит с читателем в самом начале, затем его за­ хватывает сама «стихия языка» русского, обобщающая символика образов и про­ свечивающаяся сквозь них беспощадная правда времени. Пожалуй, наиболее характерный среди многих других отлично написанных — 12* «Сибирские огни» № 2.