Сибирские огни, 1963, № 2
ны подклеили марлей. Старшина пальцем нащупывал эту марлевую по лосочку, но снимок сейчас был неразличим, сер. — Зажги одну. Кубочкин чиркнул о коробок. В слабо высвеченной темноте на крохотной лесной полянке, чернею щей открытой ямой, с фотографии им, троим, смеялась женщина. Очень молоденькая, она стояла на толстой, корявой, нависшей над самой воДой огромной березе, упираясь в ствол маленькими босыми ногами. Ветер от носил ее платье. Закинув на голову обнаженные руки, она подставляла всю себя этому хмельному ветру, рябившему воду, играющему с ее платьем. А солнце, как мяч, прыгало по воде и дрожало в пятнах листвы. — Зажги еще! — велел старшина. Он чувствовал на себе затрудненное, нечистое дыхание Громова. Сно ва чиркнула спичка. ...Босоногая девушка, чуть-чуть опьяненная солнцем и бесшабашным ветром, тянулась кверху, не отрываясь от старой березы. Глаза ее были полузакрыты, подбородок дрожал от смеха, и казалось, вот-вот, перепол ненная горячей кровью, она бросится в теплую воду и поплывет, взмахи-» вая тонкими, сильными, упругими руками, осыпая себя пригоршнями брызг. А неизвестному фотографу останется видеть, как на другом бере гу она отожмет на себе мокрое платье... Третью спичку зажег Забудько. На обратной стороне фотографии, склеенной марлей, было озорно написано крупным почерком: «Это — я!» — Сама, значит, — когда спичка давно погасла, заговорил Кубоч кин. — Я думал еще кто... .Выходит, сама свою карточку с собой носила. Может, никого у нее нет? — Есть! — после долгой паузы сказал старшина. — У тебя — есть? — У меня ж семья... Нужно было засыпать могилу. Кубочкин дотронулся до палатки. Но старшина, опустившись, отвел его руки. Он завернул концы плащ-палат ки и связал их легким узлом на груди женщины. — Да я так... — поправить, — пояснил Кубочкин. — Мне этой плащ- палатки не надо. Пусть. Землю никто из них не утрамбовывал. Вскоре все было кончено. В мерцании звезд, в неверном лунном свете черный бугор казался плоским. Прошли немного. Отходя, Забудько остановился. За ним останови лись Громов и Кубочкин. — Ну... вот, — сказал Забудько. — Таня-Татьяна... Орден бы какой положить... — За что? — Так,— сказал старшина. — За все! З а то, что умерла... здесь. Ясно, Кубочкин? Стволы деревьев переплетали друг друга, тени прятались в кронах. Тишина была угрюмой и напряженной: в ней были звериные шорохи и треск сучьев. Три человека — разбитые, голодные, исцарапанные, с трудом бре дущие в ночь, навстречу вспышкам выстрелов и орудийному грохоту, не двигались с места. И Серафим Кубочкин все не мог понять, почему эта не известная Татьяна Чеботарева взяла с собой на фронт собственную граж данскую фотографию, где на обратной стороне было крупно написано: «Это — я!» Хотя она сама знала, что это — она... — Книжка-то у тебя? — спросил у Забудько Громов. — У меня, — сказал старшина. — А что? Он достал фотографию. На ней ничего не было видно, хотя Забудько знал, что если зажечь одну спичку, перед ними — в рамке из воды и
Made with FlippingBook
RkJQdWJsaXNoZXIy MTY3OTQ2