Сибирские огни, 1962, № 12

Что беспокоило постановщиков? Часто я видела их в пустом классе; скло- яившись над пьесой, они что-то искали, спорили, выдумывали и, нередко, разру­ гавшись, расходились по домам. Было решено, что учащиеся зачет готовят само­ стоятельно, без моей помощи, я на вечере этом — приглашенная. И все-таки вре­ менами они подходили ко мне с вопросами. Не могу сказать, что с моей стороны •была оказана большая помощь. Почти во всех случаях они обращались за тем, чтобы поверить мне различные варианты своих решений. Право «вето» дано мне «е было, и я не требовала его. Как постановщик Витя Трещев искал пролог к заключительной сцене. Он ■искал такое действующее лицо, которое бы могло вынести на сцену богатство мыслей, заложенных в первых актах. Кто может быть таким лицом? И тогда ро­ дился новый образ — плод воображения всего постановочного коллектива. Объ­ яснение давалось такое: «Это средний американец, он, конечно, не красный, но, как и Мэг, и Боб Морфи, он начинает понимать, что все чаще и чаще слово «красный» становится синонимом честного, правдивого. Этот американец не мо­ жет понять еще до конца Гарри Смита, но он не с Харди и не с Макферсоном, он не может разобраться во всей сложности современной жизни. В его отношении к жизни много скепсиса. Мы хотим столкнуть этого американца с Харди в проло­ ге. Тогда станет ясна расстановка сил, а потом подойдем к последней сцене». Я согласилась с этим вариантом. Ребята, как мне показалось, волновались. Их волнение понять нетрудно: хотелось, чтобы вставка была органична в пьесе. Основная масса учащихся взялась за поэзию, каждый стремился вложить вчтение свое понимание, свое «чувствование» произведения. Примечательно, что за чтение брались те, кто никогда не читал с эстрады. Много выдумки учащиеся вложили в оформление вечера. На авансцене пе­ ред закрытым занавесом низкий стол и два стула, на столе — томики стихов. Витя Трещев и Наташа Чуфарова ведут вечер. Они сидят за столом и рассказы­ вают о том, что им близко и дорого в поэзии Симонова. Идет рассказ о волнующих событиях: Испания, Халхин-Гол, война, борьба за мир... Я понимала логику ребят. Они стремились доказать, что К. Симонов всег­ да в строю. «Нам дорого в поэзии этого человека все, как дорога каждая страни­ ца в истории Родины». Может быть, семнадцатилетние преувеличили значение поэта? Но они получили право на свое толкование. Идет рассказ об апрельских событиях: «12 апреля 1961 г. человечество до­ сматривает счастливые сны, человечество полно восторга: сын русского народа осуществил мечту человечества — поднялся к звездам. А над жемчужиной Ан­ тильских островов появляется тень черных крыл. Это бомбардировщик с опознава­ тельными знаками США. Гавана спит. И, может быть, в волнах Карибского моря еще живы лепест­ ки роз, брошенных кубинцами в память Камило Сьенфуэгоса. Розы, белые лепест­ ки и тень черных крыл! Как мы хотели помочь тебе, Куба! , А 17 апреля 1961 г. мы прочитали в «Правде»: «Ножу предателя — презренье, Но трижды вам, вложившим нож». Мы читали каждое слово и повторяли: «Правда! Здорово!» Так думали все. А под стихотворением подпись — К. Симонов. Снова в гуще событий наш люби­ мый поэт...» В полный голос звучала гражданская лирика поэта. Саша Католиков взял на вооружение все средства пиротехники: когда читалось «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины», на темном бархате занавеса появились черные и красные языки света; перехлестывая друг друга, они создавали обстановку напряженности. Пауза... Луч света, направленный в средину сцены, озарил Валю Рубцову. Воле­ вым, жестким голосом она читала «Письмо женщине». По реакции ребят я поня­ ла, что стихотворение их волнует. Никто из них не помнит того времени, когда родились эти стихи. Откуда им знать, как воспринималась симоновская поэзия в годы войны? Но когда я слушала Валю Рубцову, когда видела серьезное лицо Валеры Ковалика, сосредоточенную позу вечной непоседы В. Тимашовой, когда слышала, как девочки, не сдерживая волнения, что-то шептали, тогда понимала, как смешон надуманный спор критиков, пытающихся найти причины популярно­ сти Симонова в так называемой «моде» на писателя. Часть зачета была посвящена интимной лирике поэта, и тут я услышала очень откровенные, может быть, слишком категоричные признания: «Мы любим лирику Симонова за то, что она полна радости и страданий, как это и бывает в жи­ зни. Мы любим поэта за то, что он не поучает нас назидательно, что любовью надо дорожить, что ее нельзя разменивать на мелкую монету. Мы любим стихи за то, что в них образ женщины, образ любви неотделим от всего, чем живет человек». По­ том выходила Ира Шевнина и как-то удивительно тихо, будто боясь кого-то спу­ гнуть, читала: