Сибирские огни, 1962, № 9

она повзрослела. И глаза стали еще больше... Почему ты от такой девуш­ ки отказался? Не понимаю. Сам отказался... Для работы над дипломом нам с Петькой отвели комнату в училище. Я сидел перед натянутым холстом, а меня преследовала Петькина фраза, будто отрывок мелодии на испорченной пластинке. Пластинка, тяжелая, как жернов, кружилась медленно прямо над головой. И мысль из этого круга не могла вырваться. «Сам отказался... сам отказался... сам отказался...» Неправда! Просто не получилось у меня любви... Надо было готовиться к защите диплома. Эскиз «Плугарь» уже ут­ вердили, а мне не хотелось над ним работать. Мне необходимо было напи­ сать что-то такое, чтобы осталось здесь навсегда, для нее... Самое важ­ ное, самое дорогое. Пусть один раз в жизни. Может, никому больше я не захочу отдать все лучшее, что во мне есть... Но что оно, это лучшее? Как тебе его преподнести, Лилька? Я протянул бы тебе на руках, смотри — это же самое прекрасное, самое любимое! Смотри—во весь разворот моих больших рук. А что во весь разворот? В памяти как будто плыл утренний знойный воздух. Он струился над речкой, над взметнувшимися на берегу тополями у ракитника и черемухи, над луговой разомлевшей зеленью... Воздуха было так много, что хоте­ лось кричать, и крик разрастался и висел над бесконечной растекшейся ширью... Ты видела когда-нибудь такое, Лилька? А если бы увидела, какое бы­ ло бы у тебя лицо? Там, утром?.. Какие были бы у тебя глаза, губы? Мне, оказывается, очень важно, как ты смотрела бы на это. Я не могу сейчас писать «Плугаря». Я еще к нему вернусь. Виктор Владимирович меня поймет. Не может не понять... Я взял в руки угольную палочку и тему дипломного эскиза изменил. С крутого пропыленного косогора сбегает дорога. На побуревшей, помятой траве сидит на чемодане белобрысый паренек, твердо, по-хозяй­ ски расставив ноги. Опершись рукой на угол чемодана, он смотрит на де­ вушку. Она стоит босиком и держит в руках цветы и босоножки. Ноги у нее белые, до щиколоток не загорелые. От ситцевого платья падает на них горячая тень. Вся девчонка беспомощная, растерявшаяся и немножко чужая, отто­ го, что по-южному смуглая. Я рисовал лицо девчонки. Рисовал ее глаза, губы, и они походили у меня на Лилькины. Я рисовал и обреченно улыбался. Я запаздывал. Поэтому весь эскиз прописывал широкой кистью. Ли­ цо в зеленоватых солнечных бликах, черные волосы, чемодан, золотистые руки парня писал с последних, еще невысохших, просвеченных солнцем южных этюдов. С этюдов, написанных в Сибири, брал цвет пропыленной сизоватой полыни, недозрелых молочных стеблей пшеницы, перегретой песчаной дорожной пыли и легкой солнечной синевы сибирских далей. Я разбрасывал блестки мазков на матовые, бесцветные от жары гу­ бы девчонки, на черную, вороненую ее прическу и на затуманенные тенью никелированные угольники чемодана. Уходил из училища поздно вечером. Утром, почти не завтракая, воз­ вращался в мастерскую. Воздух в ней за ночь пропитывался разбавите­ лем. Золотым слитком вспыхивал на табуретке флакон с льняным ма­ слом.