Сибирские огни, 1962, № 9

руками? Некоторые — легко, так себе, неуверенно, некоторые — навсег­ да. Было бы у меня больше силы, я написал бы портрет рук. Руки на че­ ренке вил. Мне кажется, что через руки можно показать крепость души человеческой. Понимаешь, не объемность, не материальную выразитель­ ность, а их духовную убежденность. Есть люди, которые не умеют мор­ щиться. Словно никогда не испытывали боли, словно у них нет чувств. А узнаешь поближе — сердца у них доверчивые, добрые... Иногда я ощу­ щаю острую необходимость быть с этими людьми. От них уходишь уве­ ренным в себе. И хочется рассказать кому-нибудь... — Расскажи... про свою деревню. И... про себя...— тихо сказала Лилька. —• Я видел однажды, как ты слушала музыку. Ты плакала. Знаешь, так, открытыми глазами. И старалась, чтобы посторонние не заметили... В другой раз — мы шли с тобой из кино, тебе не хотелось разговаривать. Я понимал — надо помолчать... Потом ты смотрела на картину в музее и на скульптуру «Утро». Я подумал: твоим чувствам некогда лениться. Ты не равнодушна. В сущности, для того и родится человек. Мы все имеем право быть неравнодушными, право жить напряженной внутренней жизнью. Все... А в нашей деревне... Там сейчас идут дожди. На огородах остались одни кочерыжки от срубленной капусты и жухлая картофельная ботва. Ночами, в черной слякотной темени — маленькие квадраты окон. Они висят над землей— яркие, электрические. У нас теперь электриче­ ский свет... За квадратами :— люди. Чем они там живут? Утром пойдут на работу... Так нужно! Без работы нельзя. В работе — вся жизнь! А в это время я и ты пользуемся большими благами, чем они. О симфониче­ ской музыке они могут сказать: «Ну, опять завели...» А мы не выключаем симфоническую музыку. Мы часами стоим неподвижно перед полотнами живописцев, ходим в театры, читаем такие книги и спорим о таких вещах, о существовании которых они даже не догадываются... Но ведь они роди­ лись на свет тоже для того, чтобы воспринять все это. Неужели они прой­ дут по земле, так и не узнав и не почувствовав всего того, что знаем ты и я? А почему? Разве они хуже нас?.. Эти люди будили в душе моей, еще в детстве, что-то такое, что замерло во мне пока, зачерствело, но я знаю: оно есть, есть!.. Это «что-то», очень большое и красивое, никакой музыкой, никакими вечеринками и умными разговорами во мне сейчас не будится... Значит, более сильное, чем искусство и знание, было для меня в этих лю­ дях... Помню, в праздники мама стряпала из кислого, прахового теста «витушки». Не раскатывала тесто, а растягивала жгутами, завязывала в узлы и сажала на противне в печь... Вытаскивала из печки на деревянной лопате. Мазала поджаренные корочки сметаной, окуная в неё кисточку из гусиных перьев, разрывала «витушки» — как она их называла — по отдельности и горячие давала мне: «Вот, на. Больше не таскай. Это для гостей»... Гости собирались шумными компаниями. Иногда по нескольку раз в день. Я смотрел на них сверху, с печки, и ждал, когда они уйдут, чтобы досыта «натаскаться» витушек. Гости пили водку, самодельное пи­ во и пели песни. Не нравилось мне, как громко они орали. Я не любил бо­ родатые и какие-то пустые рты у пьяных гостей. Я отличал среди них тет­ ку Василису, мамину подружку... Тетка Василиса закрывала глаза ла­ донью, смотрела сквозь пальцы на стол, запевала старинную тягучую пес­ ню (Ятеперь ее не слышу. Ее, наверное, забыли все люди), — и голос, не похожий ни на чей другой, поднимался высоко-высоко... Она пела снача­ ла одна, будто рассказывала. Я не понимал, что она рассказывала. За столом молчали. Пьяный, с бородатым ртом, плакал, и я думал о нем, что он тоже «ничего»... Потом все подхватывали песню. Мужики громко, а мама и тетка Василиса — отдельно, далеко и протяжно... Не хватает мне сейчас той песни...