Сибирские огни, 1962, № 9

щах перевернутых лодок гудрон оплывает и блестит ослепительной чернотой. Я рисую лодки, стараюсь передать сочный черно-слюдяной блеск рас­ таявшего гудрона. Я пишу соломенные скаты крыш, перевитые стволы многолетних ив. Они отчетливо вырисовываются у засоренного рыбьей чешуей берега. Когда занимались в аудитории, на освещенность натуры влияла моно- хромность белых стен и свет, падавший из окон, казался матовым. А тут перед глазами сверкающий, переливающийся воздух. И той си­ лы красок, к которой я привык, не хватает мне. Я чувствую, что ничего не умею, мучаюсь над загрунтованным картоном, сомневаюсь в возможно­ стях красок. Но приходит вечер. Мы собираемся вместе и обсуждаем сделанное за день. Виктор Владимирович подходит к нашим расставленным этю­ дам и молча склоняется над ними. Под его взглядом с неожиданной отчетливостью и отчаянием видишь, что небо ужасно разбелено, деревья вылезли из общей цветовой гаммы. Хочется провалиться сквозь землю. «Как я этого не знал раньше? Поче­ му не видел?» — Обрати внимание на рисунок, — говорит мне Виктор Владимиро­ вич. — Разберись в тоне. Может быть, тебе временно стоит обеднить палитру. Заметив, что я не совсем понимаю его, поясняет: — Смотри. Если твою живопись перевести на музыку, получится так: ты поешь, поешь, все идет нормально, потом... а! — выкрикнешь ни с того ни с сего. Организуй, собирай свои этюды и в тоне и в цвете. На другой день, сжав коленями плоский этюдник, сидишь, раство­ рившись в движущемся разбавленном солнцем воздухе, и стараешься поймать его на прямоугольничек. Воздух близко, он виден, он почти по­ нятен. Его можно удержать кистью, только сумей точно положить мазок, в котором кусочек этого воздуха. Я отхожу от этюда и вдруг вижу: смог, смог!.. Я беру цвет потрескавшихся крашеных лодок, протертую обнажен­ ность сырого дерева, и уменьшенная лодка реально и свежо ложится на песок. Мне начинает казаться: это же просто! Я чувствую окружающий ме­ ня цвет, я вижу его обнаженным, будто сыроватый речной ветер протер мне глаза. Я вижу. Если бы люди знали, какое это счастливое ощущение! Я вспоминаю, как совсем недавно писали мы натюрморт «Сирень в корзине». Я старался его тщательно прописать. В темных местах плетеной кор­ зины, меж прутьями, трогал тоненькой колонковой кистью. Корзина при­ обретала похожесть. Я подчеркнул тень у дна — и корзина чуть-чуть приподнялась над сероватой драпировкой. Я был доволен своим натюрмортом и радовался. Закончив работу, я подошел к Оле Вознесенской, — она сидела за мольбертом рядом со мной, — и увидел: у Оли другая сирень. У нее даже не та сирень, что стоит на столе. Она у нее сиреневее. Нет, она непонятно какая. Она неожиданная. На свету она и такая же, и ярче. В тени — не темнее. На корзине нет удручающе скучной прописки, она бегло взята сочным и горячим цветом, и тень на ней от нависших отяжелевших вет­ вей — не тень, не темнота, а какой-то чистый и глубокий цвет. Казалось, на всем ее натюрморте вспыхивают звездные масляничные блики, как на снегу лунной ночью.