Сибирские огни, 1962, № 9

Мой друг Федька неуклюже топтался на одном месте, как попало выбрасывая ноги. Мне стало весело. Я стоял у русской печи, держась за брус. Комната тихо-тихо поворачивалась вместе со мной. Хотелось сде­ лать что-нибудь необыкновенное... Я смотрел на Надю, и в голове ласко­ во плыло: «Ты еще совсем молодая...» Вспомнилось, как бегали мы ребятишками подсматривать за ней, ког­ да ходила она в согру со своим будущим мужем рвать огоньки. «Почему ты не плачешь, Надя? Ведь его убили на фронте. А ты?!» Надя стояла посреди комнаты. Пол перестал кружиться. Баян над­ рывно всхлипнул на верхней пуговице. Потом ниже. Гордо вскинув голо­ ву, Надя шла по кругу, раздвигая людей. Они пятились. Вдруг она резко и зло повернулась в такт музыке и медленно стала1 отводить руки за спину, словно от боли. И столько в этом жесте было от­ чаяния, что казалось, глаза ее сейчас закричат. Они и вправду кричали. Но что?.. Я не мог разобрать. Надя не плясала, а просто делала тоскли­ вое движение рукой, и у меня мурашки пошли по коже. Я не знал, что, когда люди пляшут, надо смотреть только на их лица. Потом Надя заулыбалась, лицо у нее стало детски просветленным* она убежала в темноту другой комнаты. Я вошел за ней следом. В полу­ мраке увидел белые матовые подушки на кровати и рядом — ее. Вся она,, в расстегнутой кофточке, была разгоряченная, парная. — Ну, — стоя вполоборота ко мне, сказала Надя. — Что смотришь? Нравлюсь? Я подошел к ней и взял руками за плечи. Она расслабленно приль­ нула ко мне. В темноте мои губы встретились с мокрыми, горячими губа­ ми Нади. — Эх-х... Пусть, пусть, пусть! — отрешенно выдыхала она. — Наденька!.. Смотри, к нам с водкой идут... — Ах... да... Но ты не пей, не пей... Мал ты еще... Утром дома я не мог пошевелить головой. В ней словно перекатыва­ лась какая-то тяжесть, больно ударяя то в один, то в другой висок. На губах я почти физически ощущал поцелуй, первый поцелуй, и не знал, как выйду на улицу, потому что поцелуй увидят... Я вспомнил граненые ста­ каны на столе, трезвый плачущий всхлип баяна, и Надю, когда она вдруг повернулась среди комнаты, будто ей заламывали руки, а она вырывала их назло всем и назло мне, и это — «Пусть, пусть!». Так вот что они кричали, серые, ставшие вдруг нестерпимо синими- Надины глаза. Они стояли передо мной, и я теперь отчетливо слышал их крик, единственное, дерзкое, короткое, как выстрел, слово—«Пусть!1 Пусть! Пусть!.. » Я вздрогнул. Как я мог? Она же не любит... Она мужа любит, Степа­ на. Я видел их тогда в согре на Долгом мысу... Они рвали цветы. Потом Надя побежала, только платок в руке разве­ вался. Степан ее догонял. Поймал за платок, она его бросила. Догнал за кустом — она смеялась, крутила головой, не давалась... А когда он стал ее целовать, сама на цыпочках к нему потянулась... Я представил, как Надя сейчас тоже проснулась и, должно быть, не­ навидит меня. А почему она должна меня ненавидеть? Она сама, сама целовала. Нет Степана, нет!.. А раз нет — все можно. Можно?.. Это про таких, как Надя, говорят: «Теперь у них за ­ просто...» Нет, Надя не такая. Не такая! Хотелось кричать всему белому свету: «Не такая она, люди! Неужели вы не видите, Надя не такая!» Ничего я тогда не мог понять в себе. О любви я знал по книгам. Знал обо всем и ни о чем не знал. Знал, что любовь будет и у меня, ждал ее,.