Сибирские огни, 1962, № 9

Возвращаясь из школы, я прежде всего бежал смотреть, прилетели или нет в мой скворечник скворцы, после обеда тотчас влезал на крышу, пристраивался на теплом сене, с солнечной стороны, и рисовал. Покачивался на березе скворечник. Он висел совсем рядом, возле крыши, поэтому я видел," как скворец черными лапками цеплялся за вет­ ку, мокрые перья у него на спинке топорщились, он щелкал длинным клювом, а тень от него подпрыгивала на новом скворечнике. Я рисовал сначала карандашом, потом, дома, подбирал в приплюс­ нутых кружочках такую краску, какую видел на улице. Ближе к лету, когда спадала талая вода, я ходил в согру. Там, у са­ мой земли, корни тальника затягивало серой, будто пепельной, бахромой тины и словно из прорезанных дырочек росли красные-красные прутья. Цвет прутьев густой, сочный, так бы смотрел и смотрел на них не отры­ ваясь. Даж е кочки красивые. Вытянутые, черные, как обгорелые. Сверху на них растет стрельчатая редкая трава, такая ярко-зеленая, будто све­ тится. И всегда я удивлялся: почему люди на все это не смотрят?.. Я сохранял рисунки, складывал их в пыльные стопы, с надеждой, что когда-нибудь покажу людям. Однажды я рисовал в альбоме. Дед, скрипя расшатанной скамейкой, слез с печки и подошел ко мне. — Хм, сядой тебя сломай, а ничего! Ну-к, дай мне. Сухой вздрагивающей рукой он взял карандаш и какими-то рваными штрихами набросал коня. Линии не сходились одна в одну, хвост был оторван, а резко разбросанные ноги не дорисованы. Меня у д и е и л о движение этого несовершенного, недоделанного, как мне казалось, коня, но не нравилась его незаконченность. Когда дед ото­ шел, я соединил легкие линии, и неожиданно конь перестал бежать. Я стер свои соединения и все размазал. Мне было жаль испорченный рисунок. Я попросил деда подправить. Он посмотрел и сказал: — Балбес. Но подправлять не стал. Я понял, что все мои рисунки ничего не стоят по сравнению с этим быстрым, маленьким наброском. И деду больше я никогда не грубил, по­ тому что стал он для меня недосягаемым. Открылось в нем что-то новое, удивительное, я перестал его бояться. Как-то раз он сидел на крыльце. Достал из кармана отполированный желтый рог с нюхательным табаком, взял понюшку и... задумался. Я осторожно спросил у него: — Дед... а ты — художник? Вдруг он глянул на меня такими добрыми глазами, каких я раньше у него не видел. — Ишь ты, а сердце-то у тебя смотрит..: смотрит. Пусть смотрит. Это не у каждого. Ху-дож-ник!.. Я, что ли, художник-то? Глянь-ка... ...Мама веяла на ветру подсолнухи. Высоко подняла сито, сильно за ­ прокинулась назад. Ветер трепал на коленях юбку. Прыгали по разост­ ланной ряднине куры. Мама пугнула их, а потом, улыбаясь, озорничая, взяла и рассыпала перед ними горсть крупных, отвеянных семечек... — Ну, видел?.. Мать у т е б я— художница. Д а какая! — Дед больно взял меня за плечо.— А ты?.. Какой, а?.. , Я не знал, что ему ответить. — Ишь, как все в тебе разбежалось... Это нехорошо. Надо бытю крепким... Я не понимал, почему мама художница. Дед — художник. Теперь мне это было ясно. Только он как-то не по-настоящему со мной разгова­ ривает. Наверно, потому, что знает много. Недаром он книжки читает,.